Я не свидетель

Еще Тюнен помнил, что в их эшелоне было три товарных вагона, в которых везли из самого Старорецка каких-то лошадей, Антон и еще два пожилых мужика были при них конюхами.

Из Энбекталды Антон уехал в 1949 году в Старорецк к какой-то родственнице. Все эти годы они переписывались, но с каждым десятилетием все реже и реже, к нынешнему времени получали друг от друга одно-два письма в год, а случалось, что и через раз…

И сейчас Тюнен решил не только написать приятелю, но и, пересняв, отправить фотографию: вдруг этот Иегупов на ней — отец Антона, а у Антона может и нет такого снимка, то-то будет человеку приятно, память.

Тюнен достал из старого иссохшего комодика общую тетрадь, выдрал двойной листок в клеточку, в шариковой ручке паста застыла, давно не пользовался, и он повертел стержнем над пламенем спички, почеркал штришками по белому полю газеты и приступил к сочинению письма. Излагал все обстоятельно — и про сообщение Анерта из Мюнхена, и про фотографию, копию с которой посылает, и что это должно остаться в секрете, только между ними (главное, чтоб сын Александр не знал), объяснил при этом мотивы.

Послание это Тюнен отправлял заказным «до востребования», как и просил Антон, поскольку в одном из последних писем сообщал, что дом их должны ставить на капремонт, это на год-два, а куда переселят, он покуда не знает. Написав письмо, Тюнен отправился к знакомому фотографу, чтобы снять копию со снимка…

3

Левин сидел у себя в кабинете, заполнял какие-то анкеты, необходимые для собеса. Стол его был прибран, никаких бумаг, как прежде. На сейфе стояла радиоточка, «Маяк» передавал последние известия. На отдельном столике были разложены стопками писчая бумага, жесткие папки с надписью «Дело», мягкие папки с надписью «Надзорное производство»…

В одиннадцать, как и условились, пришел Михальченко. Высокий, сильный, в стеганой синей куртке, где каждый квадрат словно был накачан воздухом, отчего Михальченко казался еще выше и необъятней. Левин обратил внимание, что лицо бывшего капитана обрамляла уже заметная русая борода, раньше тот всегда был гладко выбрит.

Михальченко протянул правую, здоровую руку, снял куртку и кепку, повесил на вешалку, пригладил сперва, а потом чуть взбил густые волосы и проходя мимо столика, указал на стопки папок:

— Запасец, смотрю, большой. На сколько пятилеток? — засмеялся, садясь обок Левина.

— Это уже наследство для будущего хозяина кабинета… Жирком обрастаешь, Иван.

— Жена откармливает за все годы, — он положил большие руки на стол, и Левин увидел полураспрямленные пальцы левой — сухой мертвенной белизны, с неестественно выпуклыми одеревеневшими синюшными ногтями.

— Как рука? — спросил Левин.

— Упражняю, хожу на массаж. Немного расшевелил… Когда уходите, Ефим Захарович?

— Дело в суде пройдет…. надеюсь гладко, тогда уж… Ну, выкладывай.

— Я по вашу душу, Ефим Захарович.

— Это в каком смысле, Иван?

— Два года, как я возглавляю частное сыскное агентство «След». Может, слышали?

— Слышал. Получается?

— Неплохо. Расширяемся мы. Мне нужен хороший криминалист.

— Стар я, Иван.

— А здесь пахать — молоды? Вас ведь областной уломает еще годик-другой погорбатить на государство!

— Уже не уломает.

— Мы вас будем беречь, как реликвию, — засмеялся Михальченко. Обещаю!

— Хорошо, Иван, я в общем понял. Подумать надо.

— Тогда все, — Михальченко поднялся. — Жду вашего звонка… Только не тяните, ладно? — он вышел.

Предложение Михальченко никак не задело Левина. Он отнесся к нему, как к некой детской забаве, в которой ему, пожилому человеку, участвовать несолидно.

4

Был уже апрель. Смелее поигрывал теплый гладкий ветерок. Деревья стряхивали с себя тощие прошлогодние коричнево-серые стручки, на их месте вот-вот могли засветиться зеленые зрачки почек. На пригорках, облитых солнцем, стелился легкий прозрачный пар.

По высохшему уже шоссе с обновленной разметкой в сторону Старорецка шло сплошное гудение — поток машин: «Волги» и «Жигули», «Вольво» и «БМВ», «Мерседесы» и «Тойоты». Жителям города не надо было объяснять в чем дело: дважды в году — в апреле и сентябре — в Старорецк съезжались покупатели на традиционный международный аукцион лошадей. Проводился он в закрытом манеже, построенном после войны заново, поскольку прежний сгорел в 1941 году во время бомбежки. На аукцион выставлялось наше валютное добро: орловские и русские рысистые, ахалтекинцы, арабские, терские, тракенские, англо-кабардинские красавцы. Пусть не все они выросли на Старорецком конном заводе, а вот к аукциону готовились здесь…

В потоке машин двигался небольшой дизельный «фольксваген» Матиса Шоора, главного редактора германского иллюстрированного журнала «Я жокей». Шоор был не новичок здесь, ехал не впервые. Его журнал неплохо зарабатывал на рекламе Старорецкого аукциона, часто выступая посредником между заводом и содержателями богатых конюшен…