Я не тормоз

Мне дана скорость. И на этой скорости мой самокат задевает что-то такое, отчего все вещи с вешалки падают на меня.

Не сразу встаю. Немного лежу, дышу каким-то пальто. Пуговица холодная у него. Лежу и думаю о смысле жизни. Нет, мир всё-таки прекрасен.

* * *

Включаю воду. Холодная. Ууу, нужели отключили? Кручу кран — ещё холоднее. Это я перепутал, наверное, опять.

У нас неправильный кран на кухне. Синим горячая вода обозначена, красным — холодная.

Или… Или это в ванной, а здесь нормально. Я никак не могу запомнить, и всегда кручу эти краны, кручу! Казалось бы, да, ерунда, чего тут запоминать?

Но вот у нас в классе есть близнецы, Яша и Миша Левины. И у Миши родинки на щеке. Или у Яши. Вот, тоже. Казалось бы — так легко их различать, родинки же! И никак, третий год они у нас, третий год все путаются.

Оооо, какой кипяток пошёл! Я кручу кран обратно. А вода всё горячая. Надо подождать; я жду. Всё равно горячая! Руку сунуть невозможно! Ещё кручу. Хорошо, что не отключили. Но чего она такая горячая?!

Холодная. Резко. Вот что это? Это всегда так! Чуть-чуть кручу. Нет, холодная. Ещё чуть-чуть… Ничего. Ааа, горячая опять!

В общем, настроил воду к середине посуды. Вернее, ко второй трети.

Странное существо человек. То ему жарко, то холодно. Деликатное, дрожащее. Ведь как точно температуру нужно выстроить, чтобы ему было хорошо! На Меркурии он не смог бы, на Марсе тоже. Да нигде. На Земле ничего ещё, и то. Плюс-минус двадцать градусов, и катастрофа. Каких-то жалких двадцать градусов!

А во Вселенной знаете, какие перепады температур?!

Хорошо, хоть человек этот несчастный одеваться умеет. А если голый? Вообще тогда караул.

То ли дело всякие звери. Или вот деревья. Стоят себе, не жужжат.

На Меркурии, кстати, минус сто восемьдесят ночью. А днём… Днём я забыл.

Смотрю в гугле, в телефоне. Ничего так себе, там сутки длятся наших два месяца. А год — 88 дней. Выходит, в году меньше двух суток. Я и раньше знал, но забыл. Странная планета.

… И тут пришла мама. И выключила воду.

— Ты что?! Я же посуду мою!

— Вижу, как ты моешь.

— Мне срочно надо было одну вещь посмотреть; а так я мою!

— Ну чего ты кричишь? Тебе трудно опять воду включить, что ли? Мокрыми руками в телефон лезешь…

— Я знаешь, сколько её настраивал? Воду! Она то горячая, то холодная всегда!

Мама берёт и включает воду. И она у неё сразу нормальная.

— Как это?

— Опыт, сын ошибок трудных, — говорит она. — Просто ты торопишься и крутишь зря.

И ничего не зря.

А температура на Меркурии 400 градусов днём. Вообще. Горячее, чем в духовке!

* * *

Шолпан

— Куда ты всё время несёшься?

Как это вот она может так медленно ходить?

— Мы же никуда не опаздываем, — говорит Шолпан, медленно, как будто поёт. И время будто останавливается. Я смотрю на неё и произношу про себя имя: Шолпан. И думаю, что это очень красиво. Не сама Шолпан, а имя.

— Хочется скорее приехать, — объясняю я, хотя такому тормозу, как она, это не понять.

— Зачем?

— Не тратить время… На дорогу, лишнее время.

— Оно не лишнее, — говорит Шолпан, — смотри!

И я смотрю. И вдруг вижу осень. Будто стоп-кадр. Стоп-кадр из жизни; я стараюсь запомнить всё, до маленького листочка, который завис в воздухе. Липовый. Возле школы растут липы. И каштаны. И клён; так медленно крутится кленовый вертолётик, я вижу, как в замедленной съёмке. Какая осень. Сколько цвета. И как будто дым. И пахнет дымом. И цвет жёлтый и красный, и зелёный. Но не как светофор, а другое; сто разных красных и тысяча пятьсот жёлтых. И синий, синий надо всем, и сквозь всё. И тут. Вдруг. Во мне вспыхивает имя.

Серафима Семафорова.

… Я опомнился в школе, в раздевалке. Я уже выходил из неё, а Шолпан только заходила.

И я вспомнил, что уже видел её сегодня. Вот, она только заходит! А я!

Она смотрит на мои ноги. Улыбается. Я тоже смотрю. И вижу, что у меня один ботинок школьный, а второй — вообще не ботинок, а кроссовка уличная.

В общем, я полчаса искал свой ботинок и вторую кроссовку в этой толкотне. И когда зашел в класс, Шолпан уже там сидела и улыбалась. Вот, думаю, сейчас скажет — ну что, выиграл своё время?

Но она не сказала. И вообще, улыбалась не из-за меня, а просто в окно.

И я забыл про неё, я только помнил, как медленно падал липовый лист и завис в воздухе кленовый вертолётик. И имя: Серафима Семафорова. Что это, откуда оно берётся. Имя из гремящих, дребезжащих, грохочущих железом 20-х годов прошлого века. Если бы я был писатель, я бы написал книгу про Серафиму Семафорову. Но в книге должен быть сюжет, одного имени маловато. А у меня в голове, кроме имени, ничего нет.

* * *

Я начал осваивать скейт. Хорошая штука, доска на колёсиках. Пока не так хорошо научился, как на роликах. Теряю скорость, и маневры не освоил ещё. Но учусь.

Мы шли с Зайцевым. Тренируюсь со скейтом. Предложил ему, но он не хочет. Стесняется, что не умеет. Надо будет когда-нибудь его поучить. А то что он так, всё пешком и пешком!

Я старался притормаживать, но всё равно постоянно оказывался впереди. Мы шли и молчали. Чего говорить-то?

— Хобот, — вдруг сказал я, почему-то вслух. Обычно же про себя.

— Чего — хобот? Где?