Я ничего не знаю. С комментариями и иллюстрациями

В противном же случае каждый из них слаб. Явно, что они говорят это, водясь не искусством, а божией силою; иначе, умея по искусству хорошо говорить об одном, умели бы и обо всем прочем. Для того-то Бог и делает их служителями, вещунами и божественными провещателями не прежде, как по отнятии у них ума, чтобы, то есть, слушая их, мы знали, что не они говорят столь важные вещи, поколику в них нет ума, а говорит сам Бог, только чрез них издает нам членораздельные звуки. Сильнейшим доказательством этого служит халкидец Тинних, который никогда не написал ни одного достойного памяти стихотворения, кроме пэана; но этот пэан, всеми воспеваемый и лучший почти из всех мелосов, по словам самого Тинниха, есть просто изобретение Муз. Так этим-то, мне кажется, Бог особенно выводит нас из недоумения, что прекрасные стихотворения суть не человеческие и принадлежат не людям, а божии и богам. Что же касается до поэтов, то они не иное что, как толкователи богов, одержимые – каждый тем, чем одержится. С этою целью Бог иногда нарочно воспевал прекраснейший мелос устами самого плохого поэта.

Пэан – хоровая песнь в честь Аполлона как целителя, считалось, что ее правильное исполнение может вылечивать болезни. Вероятно, его следует сопоставить с некоторыми формами рок-поэзии и поп-поэзии, внушающими «здоровое» коллективное переживание и потрясение организма. Упомянутый пэан Тинниха до наших дней не сохранился.

Толкователи («герменевты») – первоначально вестники богов, жрецы-пророки, но впоследствии также интерпретаторы пророчеств, «переводившие» их для посетителей храма. Не нужно смешивать их с «экзегетами», толковавшими смысл обрядов и текстов в храме, храмового убранства и посвященных в храм картин, своего рода священными экскурсоводами. Оба слова, «экзегетика» и «герменевтика», используются в христианстве в значении «толкование трудных мест Библии».

Почему я знаю только то, что ничего не знаю (Платон. «Гиппий меньший»)

– Видишь, Гиппий, я говорю правду, что бываю весел, спрашивая мудрецов, и, должно быть, в этом одном поставляю благо, а прочее почитаю очень маловажным. Я не добьюсь, как бывают вещи, и не знаю, что где есть: достаточным же доказательством этого служит мне то, что, когда общаюсь с кем-нибудь из вас – счастливцев по мудрости, которых мудрость засвидетельствована всеми эллинами, – открывается, что я ничего не знаю, потому что ничто мое, просто сказать, не кажется мне, как тожественное с вашим.

Весел – буквально «жирен, доволен»; Сократ говорит, что с жадностью слушает других, и от этой жадности подводит к теме своего «незнания»: что его волнует совсем другое, чем эрудитов.

А какое может быть большее доказательство невежества, если не то, когда кто не согласен с мужами мудрыми? Одно только есть у меня дивное, спасающее благо, что я не стыжусь учиться, но разузнаю и спрашиваю, и бываю весьма благодарен отвечающему, – никого и никогда не лишаю моей благодарности. Ведь я никогда не запирался, научившись чему-нибудь, как будто бы известное знание хотел выдавать за мое собственное изобретение: напротив, восхваляю того, кто научил меня, как мудрец, и объявляю, что я узнал от него.

Да вот и теперь – я не соглашаюсь с тобою в том, что ты говоришь, и очень много отличаюсь от тебя (в своем мнении): однако ж хорошо знаю, что это происходит от меня, что, то есть, я таков есмь, каков есмь, чтобы не сказать о себе ничего более. Ведь мне, Гиппий, представляется совершенно противоположное тому, что ты говоришь: (мне представляется), что вредящие людям, обижающие, лгущие, обманывающие и согрешающие добровольно, а не по необходимости, лучше недобровольных. Иногда, впрочем, кажется мне и противное тому, и я блуждаю в этом отношении – очевидно от незнания дела. Но теперь, в настоящую минуту, случился со мною как будто припадок, и произвольно согрешающие кажутся мне лучше непроизвольных.