Я никому ничего не должна

– Сказать ему или нет? – позвонила мне Люська.

– Сказать, он отец ребенка, – ответила я, – имеет право знать.

– А если не поверит?

– Как это – не поверит?

– Я и сама с трудом верю. У нас ведь столько лет не получалось.

– Это его ребенок, – сказала я.

– Это мой ребенок, – тихо и решительно ответила Люська.

Мы плавали в бассейне. Врач сказал, что Люське это полезно. А я смотрела на свою подругу и не верила, что человек может так измениться. Люська стала по-другому ходить, вперевалочку, тяжело, хотя живот еще был маленький и почти невидимый. Держалась за спину.

– У тебя что-то болит? – спросила я.

– Нет, все нормально, – ответила она.

Люська жила как будто внутри себя. Прислушивалась к себе. Одной рукой она придерживала свой живот, как будто тот мог исчезнуть. Пока мы плыли по дорожке, она рассказывала про свои анализы, про уровень гемоглобина и лейкоцитов. Я ее почти не слушала. Но это ощущение – когда мы говорили каждая о своем и понимали друг друга – пропало. Люська ждала от меня вопросов, каких-то слов, соучастия, сопереживания. Я не знала, что сказать и что спросить. Я ее не понимала и не могла понять.

Она была уже месяце на шестом, когда во время традиционного заплыва – мне все сложнее стало с ней плавать, Люська плыла медленно и уже подумывала, как бы начать ходить в другое время, попозже, – сообщила мне новость:

– Я сказала мужу про ребенка.

– И что он?

– Не поверил.

– А ты?

– А что я? Знаешь, он толкается.

– Кто толкается?

– Ребенок. Мне кажется, у меня будет мальчик.

– Подожди. Как он не поверил?

– Очень просто. Мне все равно.

– Так уж и все равно?

– Да. Совершенно.

Ей и вправду все было все равно. Хоть война. Лишь бы ее живот был при ней.

Последние два месяца она лежала на сохранении. Я привозила ей книжки и яблоки. Люська стала огромная. И очень старая. Особенно на фоне других беременных – почти девчонок.

– Как ты? – спрашивала я.

– Каждый день в плюс, – отвечала Люська.

Родила раньше срока. Мальчик был слабенький, недоношенный, лежал в кювезике, с торчащей в голове иголкой, как рассказывала Люська. Она тогда чуть с ума не сошла. На губах застыла улыбка, уже не улыбка, а гримаса, а глаза были страшные, испуганные, почти черные.

Из роддома ее забирала я. Мальчика она назвала Стасиком.

– Правда, красивое имя?

– Не знаю. Слишком пафосное. Станислав…

Люська посмотрела на меня так, как будто я ненормальная. На самом деле с ума сошла она. Сразу и навсегда.

Первый год Стасика мы еще общались – я приезжала к ней, привозила пеленки, ползунки. Смотрела на страшненькое личико мальчика, через Кариночку нашла для него хорошего педиатра.

– Правда он красавец? – спрашивала Люська.

– Правда, – отвечала я, потому что боялась, что Люська меня придушит, если я скажу что-то другое.

А потом я не выдержала. Не выдержала Люськиного взгляда, ее саму не выдержала. Она все время повторяла, как заладила: «Это такое счастье, тебе не понять». Она говорила, что женщины, у которых нет детей, не женщины. Неполноценные. Стала категоричной и упертой. Она совершенно перестала реагировать на шутки. Обижалась.

– Вот ты роди, я на тебя посмотрю, – говорила она.

В какой-то момент я сорвалась.

– Хватит! – почти закричала я. – Ты можешь хоть о чем-нибудь другом поговорить? Посмотри на себя – расплывшаяся старая квочка! Сходи в парикмахерскую. Книжку почитай. Твое материнство – это еще не вся жизнь! Ты ничего вокруг не замечаешь! У тебя же все делятся на тех, у кого есть дети, и тех, у кого их нет. Я для тебя человек второго сорта!

– Так и есть, – ответила спокойно Люська, – ты эгоистка. Живешь только для себя. Так нельзя.

– Только ты мне не говори, что можно, а что нельзя! Рожать без мужа больного ребенка – это можно? Это ты эгоистка. Родила для себя, а что ребенок больной и никогда здоровым не будет, тебе наплевать. Нельзя было так рисковать. Это преступление. Тебе хорошо, ты, видишь ли, мать, а что ребенок будет страдать, неизвестно, каким он вырастет, ты не думаешь. Тоже мне – мать-героиня.

После этого Люська со мной перестала общаться. Потом она перестала слушать врачей и вообще кого бы то ни было. Она считала, что ее Стасик совершенно здоров, просто никто его не понимает.

Я помню только один момент. Я приехала к Люське по случаю дня рождения Стасика, который был уже подростком. Она сама меня пригласила.

Люська встретила меня в старом драном халате с той же улыбкой на лице, которую я запомнила. Она все время улыбалась. И глаза остались такими же – безумными.

Я не ожидала, что она позвонит и пригласит в гости, и, если честно, была рада. Купила Стасику конструктор, Люське – цветы.

– Стасик, тетя Саша приехала, поздоровайся, – сказала Люська сыну.

Мне не нужно было быть врачом, чтобы понять, что у мальчика не все в порядке с психикой. И у Люськи – тоже. Она ставила на стол тарелки, накладывала какую-то еду, что-то рассказывала про Стасика.

Эту эмоцию я чувствую сразу. Всегда чувствовала. Когда от меня что-то нужно.

– Что тебе нужно, Люсь? – спросила я напрямую.