Я отпускаю тебя

Он вглядывается в мое лицо, ища ответы. Он хочет знать, что я к нему чувствую, но этого я еще и сама не знаю. Я только знаю, что мне не стоит доверять собственным суждениям… Я через силу улыбаюсь, доказывая, что я в порядке, и закрываю глаза – больше для того, чтобы избежать взгляда Патрика, чем из желания спать.

Я просыпаюсь от звука шагов за дверью и надеюсь, что это врач, но слышу, как Патрик кому-то говорит:

– Она здесь. Я схожу в столовую за кофе, а вы пока побудьте вдвоем.

Я теряюсь в догадках, кто это может быть, и даже когда дверь распахивается и на пороге появляется стройный силуэт в ярко-желтом пальто с большими пуговицами, я не сразу понимаю, кого вижу. Я открываю рот, но ком в горле не дает произнести ни звука.

Ева бежит через палату и крепко меня обнимает:

– Как я по тебе соскучилась!

Схватившись друг за друга, мы плачем, а потом садимся по-турецки и держимся за руки, как в детстве на нижней кровати в нашей комнате.

– Ты подстриглась, – говорю я. – Тебе идет.

Ева смущенно трогает короткое каре.

– Джеффу больше нравятся длинные волосы, а мне, наоборот, покороче… Кстати, он передает тебе привет. Ох, дети же специально для тебя рисовали! – Покопавшись в сумке, сестра извлекает мятый рисунок, сложенный пополам, чтобы получилась открытка выздоравливающему. – Я сказала им, что ты в больнице, и они решили, что у тебя корь!

При виде собственного портрета в пятнах и на больничной кровати я начинаю смеяться.

– Я по ним соскучилась. Я по всем вам соскучилась.

– Нам тоже тебя не хватает. – Ева глубоко вздыхает. – Я не должна была тогда это говорить. Я не имела на это права.

Помню, когда я лежала в больнице после рождения Бена, никто не догадался убрать из палаты прозрачную детскую кроватку, и она будто дразнила меня своим видом. Ева приехала, еще ничего не зная, но по лицу сестры я поняла – медсестры успели ее предупредить. Красиво завернутый подарок был затолкан поглубже в сумку – упаковочная бумага помята и надорвана в попытке спрятать его с глаз. Я гадала, что Ева теперь сделает с подарком: найдет ли другого младенца, чтобы отдать костюмчик, выбранный для моего ребенка?

Ева сперва молчала, а потом ее прорвало:

«Это Йен с тобой что-то сделал? Он, да?»

Я отвернулась, увидела пустую кроватку и закрыла глаза. Ева никогда не доверяла Йену, хотя он тщательно скрывал свой характер и приступы гнева. Я отрицала, что у нас проблемы: сперва я была ослеплена любовью и не видела трещин в наших отношениях, а позже мне было стыдно признаться, что я столько лет живу с человеком, который меня нещадно избивает.

Я хотела, чтобы Ева меня обняла. Просто обняла и посидела так, помогая справиться с болью, от которой трудно дышать. Но сестра разозлилась и расстроилась; ее собственное горе требовало ответов, причины, виновного.

«Он негодяй! – закричала она, и я зажмурилась под ее тирадой. – Ты, может, и слепая, а я нет. Нечего было с ним оставаться, когда ты забеременела; тогда твой ребеночек сейчас был бы жив! Ты виновата не меньше Йена!»

Глаза у меня распахнулись сами собой: сестра нечаянно попала в самое больное место.

«Убирайся, – сказала я севшим голосом, но решительно. – Моя жизнь – не твое дело, ты не имеешь права мне такое говорить. Убирайся! Не хочу больше тебя видеть!»

Ева выбежала из палаты, оставив меня обезумевшей от горя, прижимающей ладони к пустому животу. Меня задели не столько слова сестры, сколько их честность. Ева всего лишь сказала правду: смерть Бена на моей совести.

В последующие недели сестра пыталась до меня достучаться, но я отказалась с ней разговаривать, и в конце концов она оставила попытки.

– Ты видела, что он такое, – говорю я ей сейчас. – Мне надо было тебя послушаться.

– Ты же его любила, – просто отвечает сестра. – Совсем как мама папу.

Я выпрямляюсь:

– В каком смысле?

Ева молчит, и я вижу – она взвешивает, что мне сказать. Я невольно качаю головой, вдруг поняв то, что отказывалась признавать в детстве:

– Он ее бил, что ли?

Сестра молча кивает.

Я вспоминаю своего красивого, талантливого отца, всегда рассказывавшего мне смешные истории, кружившего меня на руках, даже когда я подросла. Я думаю о нашей матери, вечно молчаливой, отстраненной и холодной. Как я ненавидела ее за то, что она лишила меня отца!

– Она терпела много лет, – произносит Ева. – Однажды после школы я вошла в кухню и увидела, как он ее избивает. Я закричала, чтобы он перестал, а он повернулся и врезал мне наотмашь по лицу.

– Господи, Ева! – Мне становится нехорошо от такой разницы между нашими детскими воспоминаниями.

– Он сам испугался. Долго извинялся, говорил, что не заметил меня, но я видела его глаза перед самым ударом. В ту секунду он меня ненавидел, и я до сих пор считаю, что он мог меня убить. А в маме что-то будто щелкнуло: она велела ему немедленно уйти и не возвращаться, и он ушел без единого слова.

– Да, его не было, когда я вернулась из балетной школы, – соглашаюсь я, вспомнив свое безудержное горе от отсутствия папы.