Я отвечаю за все

Золотухин исподлобья взглянул на доктора. Оба были небритые с дороги, усталые, невыспавшиеся. И от того, что все время веселили Сашу, совершенно измотанные.

— Надо было Богословскому позвонить, чтобы вышел на Александровскую. Все — скорее, — подумал Золотухин вслух. — И крутиться Хлопчикову не пришлось бы.

— Ничего, покрутится ваш Хлопчиков, — опять разозлился Нечитайло. — Богословский, между прочим, инвалид, едва ходит. А жилья до сих пор не получил, как на войне спит — в ординаторской…

«Пожалуй, не стоило об этом сейчас говорить, — подумал Нечитайло, но тут же решил: — Именно сейчас и стоит. О нас думают, только когда мы нужны. И никогда, если все здоровы».

А Золотухин подумал иначе.

«Всем всегда что-то нужно, — вздохнул он. — Даже в это время они не могут забыть, что я решающая инстанция. И нет им дела, что дай я вне очереди жилье Богословскому — доброхоты завизжат: „Вот, сын болен, завилял перед врачами. Все они такие!“

Было слышно, как Хлопчиков своим ключом открыл парадную — преданный Хлопчиков, свой в семье Хлопчиков, любящий душевно Хлопчиков, в скольких семьях он был преданным и своим?

«Что за мысли лезут в голову?» — вдруг подумал Золотухин, поднимаясь навстречу Богословскому и Устименке и опять не ко времени спрашивая себя: «Неужели они до сих пор штатскими костюмами не могут обзавестись? Или это тоже намеки и специальный маскарадик?»

Мать вышла, щурясь, из полутемной комнаты, подозрительно взглянула на старого мужика Богословского, на Устименку с его замкнутым лицом — не такие были те, столичные, ухоженные, в крахмальном белье, действительно профессора. А эти еще и хромые оба, «как в оперетте», — с тихим вздохом судила их Надежда Львовна. И чуть сконфузилась за слово «оперетта».

— Чайку с холоду? — спросила она казенным голосом.

Доктора чаевничать отказались.

Нечитайло разложил перед ними свои выписки — он посидел там, в клинике, над историей болезни, посидел так основательно, что про него даже сказали, будто он «из прокуратуры»; посидел, покопал и пописал. Аккуратно они там вели эту свою писанину, ах как аккуратно, дотошно, даже с победными какими-то интонациями. И Сашу выписывали они не побежденными, а как бы победителями, — ах, молодцы, ах, хитрецы, ах, пожинатели благ в сем грешном мире…

— Что ж, пойдем? — спросил, с трудом поднимаясь, совсем старенький к ночи Николай Евгеньевич. — Вы ознакомились, Владимир Афанасьевич?

— Да, пойдем! — встал Устименко, стараясь не оскользнуться и на этом паркете, как оскользнулся там, на службе Золотухина.

Зиновий Семенович придавил папиросу в пепельнице и пропустил двоих докторов вперед. Нечитайло, как домашний врач и «свой», поплелся было сзади, но Устименко его пропустил тоже вперед, перед собой, — ему жалко вдруг сделалось этого затюканного доктора с виноватым выражением напроказившего бульдога.

На широкой постели, в неуютной, почти холодной спальне, весь закиданный журналами и книгами, лежал и улыбался чему-то Саша Золотухин. Они сразу встретились глазами, Устименко и молодой человек, и Владимир Афанасьевич даже назад подался на полшага — так страшно отчетливо вдруг вспомнил другое юное лицо, давно, на Севере, тогда, когда первый раз увидел ту, впоследствии горькую, невыносимую потерю — того юношу, который со смешной, воробьиной гордостью не сказал, но произнес, что он — Лайонел Ричард Чарлз Гэй, пятый граф Невилл.

Нет, не то чтобы они были похожи. Саша Золотухин был русский, с бровями-серпиками, с широкими скулами, с какой-то мягкостью черт славянского лица, со светлыми, рыжеватыми, легкими волосами, с уже успевшей зажелтеть от больницы и болезни кожей. Нет, не лицами напомнили они Устименке друг друга, а выражением, внутренней статью, непокорством и мужеством — тем, что отличает личности выдающиеся от человеков, робеющих не только близкого порога, но и самого недуга — насморка, ранения, ушиба, кашля, крови. Он еще и слова не сказал с этим Сашей, еще и голоса его не слышал, но уже понимал по одному только выражению его глаз — лукавому, насмешливому и виновато-сердитому, что юноша этот умен, думает сам по себе, умеет и держаться и, если надо, сдерживаться…

— Папа, — вдруг сказал Саша баском, — уважь мою просьбу. Можно мне поговорить с докторами без тебя?

— Это… почему? — не сдерживая властности в своем голосе, спросил Золотухин. — Я ведь тоже в курсе обстоятельств…

Саша быстро скользнул взглядом по докторам, как бы требуя у них заступничества, и произнес вдруг иным — решительным тоном взрослого мужчины, да притом и повоевавшего, то есть покомандовавшего:

— Нет, папа, мне необходимо только с докторами…

— Странно, Саша. Я ведь тоже человек не малограмотный, разобрался в твоих обстоятельствах…

— Разумеется, — поспешно согласился Александр, — но тогда ты станешь говорить сам, а мне нужно, чтобы я без всякой указки и подсказки. Да ведь ты еще и разволнуешься, — добавил он мягко, — а волноваться тебе хватит…

— Девичьи капризы, — вздохнул отец и не ушел.