Я отвечаю за все

Посасывая нижнюю губу, он чинил третий карандаш — двойной, синий и красный. Ожогин совершенно изнемог. Сколько можно вот так стоять?

— Переживаешь, — произнес полковник погодя. — Это хорошо. Полезно. Пойди к себе, посиди, проработай нашу беседу. И запомни: белые перчатки — одно, а перегибы — другое. И полковник Свирельников не намерен за тебя нести ответственность.

Ожогин ушел.

А Свирельников опять испугался, как боялся всего, всегда, каждую минуту. С одной стороны, было хорошо, что Елизавета Ираклиевна «являлась родственницей», а через это обстоятельство и он был тоже в некотором роде… Но с другой стороны, тот, кому супруги Свирельниковы приходились родственниками, тоже, что называется, под богом ходил. А вдруг он не угадает? Тогда как?

Наточив все карандаши, он внезапно придумал, что делать, и толстым мизинцем набрал номер.

— Ожогин?

— Так точно, товарищ полковник.

— Я тут порассуждал в отношении Устименко. Продумал вопрос. Провентилировал. Решение будет такое — дам на нее Гнетова. Парень, видать, крепкий. Еще не беседовал с ним, сейчас займусь. У тебя и без нее делов хватит. Гнетов подъедет к ней, что-де ты перегнул. А у тебя такое дело не получится, ты не потянешь. Сообразил?

— Соображаю.

— Разобрался?

— Так точно. Решение ваше, товарищ полковник, конечно, правильное.

— А неправильные были?

Он положил трубку и набрал номер новичка — Гнетова.

— Зайди ко мне, — сказал Свирельников. — Это полковник звонит. Будем знакомиться.

И положил розовые, полные, женские руки на стол. На стекло. Пока Гнетов собирался, Свирельников думал про заключенную Устименко. Много он таких переломал. А сколько еще осталось? Откуда они берутся? Во что верят, помирая? И как могут верить? Что думают?

— Разрешите?

Свирельников не торопясь кивнул, все еще держа руки на столе. Гнетов остановился в нескольких шагах от стола. Полковник на него поглядел снизу вверх. Парень как парень, вроде бы ободранный какой-то.

— Кто такой? — спросил Свирельников, словно не догадываясь, с кем имеет дело.

Гнетов представился как положено.

— То-то, — произнес Свирельников. — Мы все же на службе. Ясно?

— Ясно.

— Садись! — велел он, когда вдоволь нагляделся на Гнетова.

Старший лейтенант сел.

— Где это тебя так разукрасило? — спросил Свирельников.

— В личном деле все записано, — угрюмо ответил Гнетов.

— А я личные дела читать не люблю, — обрезал строптивого товарища начальник. — Я человеку в глаза заглянуть должен — каков он. Понял? Доложи автобиографию.

— С какого возраста?

Он не то чтобы грубил, этот обожженный войной парень. Он просто не умел про себя рассказывать. Ну как расскажешь «личное дело»?

— Докладывай с сознательного возраста. Слышал — летчик?

— Был летчиком.

— Сбили?

— В сорок первом.

— Как же это ты допустил?

— Как же не допустишь, когда у «него» бронеспинка? Бьешь, попадаешь, а «ему» хоть бы что.

— Напугался?

— И напугаться не успел. Загорелся.

— Погубил машину?

Гнетов взглянул на полковника без всякого почтения — со скукой.

— Со мной уже так беседовали, — сказал он. — И прощупывали и в упор вопрос ставили. И проверяли и перепроверяли. В конце концов, как видите, поверили. Имеет ли смысл все с начала начинать?

— Ладно, не лезь в бутылку, — мирно посоветовал полковник. — Я чисто по-отечески, должен же знать твой облик.

— В документах мой облик полностью отражен.

— А я желаю устно прослушать. Давай рассказывай дальше.

Гнетов молчал.

— Ну, — подстегнул полковник. — Или просить тебя надо?

— До марта сорок второго, — пересилив себя, продолжал Гнетов, — пролежал в госпитале. Штопали-чинили, кожу пересаживали, ухо строили новое. Потом направили служить в «Смерш».

— Там заимел правительственные награды? — осведомился Свирельников, кивнув на орденские планки Гнетова.

— Первые два ордена в авиации получил.

— Интересно получается. Его сбили, а он награжден. Ошибка вышла, что ли?

— Нет, ошибка не вышла.

— Значит, отметили тебя правительственными наградами за твои жуткие страдания? — с сочувственным видом поддел Свирельников. — Или как?

Гнетов промолчал.

— Или при начальстве находился, услужал?

— Я никому не услужал, — последовал ответ. — Я служил Советскому Союзу, как присягой положено.

«Тверденький, — подумал Свирельников. — Такого не враз раскусишь!» И спросил с добродушием в голосе:

— Интересные дела в вашем «Смерше» были? Что-либо серьезное?

«Интересные?» — удивился Гнетов.

И ответил, подумав, не сразу:

— Выдающегося ничего не было. Так, обычные подлецы-шпионы и диверсанты засланные. Случались и щуки позубастее. Вообще-то работа трудная — фашисты свою агентуру учили серьезно, с ходу не разберешься, внимание требовалось, чтобы и волка не отпустить и невиновный чтобы не пострадал…

— Лучше дюжину невиновных задержать, чем одного виновного отпустить, — подняв палец кверху, произнес Свирельников. — Такая у меня заповедь. Чуешь?

— Меня иначе учили.

— А у меня по-моему будешь работать. Без интеллигентщины!

Гнетов с удивлением, молча посмотрел на полковника: на лунообразное, розовое его лицо, на гладко выбритые щеки, на невысокий, под наплывающим седым бобриком лоб.