Я отвечаю за все

Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик,
Как вдруг случайно вскрылось это дело,
Пришел ко мне Шапиро — защитничек-старик,
Сказал — не миновать тебе расстрела…

— У меня для вас письмо, — произнес Гнетов, когда воровки пропели про то, как бандита, в конце концов, расстреляли.

— И что я должна вам рассказать за это письмо? — холодно поинтересовалась Аглая Петровна.

— Все, что меня интересует, вы уже рассказали, — так же холодно ответил странный следователь. — Вам надлежит с письмом ознакомиться и ответить на него.

— Я лишена права переписки, разве вы не знаете?

— Письмо отправлю я. Вот вам карандаш и бумага. Конверт я заадресую сам. Не пишите пока никаких подробностей.

И Гнетов отвернулся, чтобы не видеть, как она станет читать письмо мужа — первое полученное ею за все это время. Отвернулся и опять пошел по коридору, якобы прогуливаясь и раздумывая, заложив руки за спину, в сапогах с широкими голенищами, старше себя эдак лет на пятнадцать…

Россолимо и Штюрмерша ели у печки только что испеченные картофелины, в тарелке репродуктора раздался властный, начальственный и в некотором роде артистичный голос главы самодеятельности Пенкина. Начальник АХО известил своих слушателей, что сейчас соединенными усилиями хора и оркестра будет исполнена «Кантата о Сталине». Кантата была очень длинная, почти невыносимо длинная, и сразу вслед за ней заключенный-диктор стал рассказывать о победах на фронте лесоповала. А Гнетов ходил и думал, ходил и думал, пока не рассчитал, что может вернуться к Устименко.

Та лежала неподвижно, верхняя губа ее была чуть-чуть прикушена.

— Вы написали? — спросил он.

— Да, — едва слышно ответила она. И протянула ему листок бумаги.

— Я догадалась, — вдруг услышал он. — Вы из ЦК. Мое письмо дошло?

Он не мог ничего ей ответить. Горло у него перехватило. И даже сказать «до свиданья» толком он не смог. Он попятился, что было совсем не свойственно его характеру, боком открыл дверь и ушел, спрятав письмо Степанову в нагрудный карман кителя.

К часу дня Гнетов побывал на почте и заказным отправил в Унчанск лаконичное сообщение Аглаи Петровны о том, что она жива, здорова и надеется на скорую победу справедливости в ее деле. Затем он быстро пообедал и писал до половины пятого. Прекрасная и героическая повесть жизни Аглаи Петровны легко и свободно укладывалась в суховатые фразы официального документа, который должен был послужить к полному оправданию Устименко. Перечитав исписанные четким, острым почерком листы, Гнетов еще кое-какие фразы уточнил, выбросил решительно все восклицательные знаки, посидел несколько минут отдыхая и направился к Свирельникову. Тот кусал колбасу, как он любил, от «куска» и читал газету, подчеркивая в ней красным карандашом особо важные места, в которых чудились ему некие важные политические намеки и «нацеливания», назначаемые пометками к вторичному и пристальному прочтению. Это занятие называлось у полковника «прорабатыванием материала».

— Ну, так, — произнес он после приличной паузы. — Письмо сработало?

— В некотором смысле…

— Как это?

— А так, что вся биография Устименко теперь мне полностью ясна.

— Давай докладывай.

— Я все написал…

— Давай докладывай словами.

Гнетов напрягся. Пожалуй, сейчас и начнется большая игра. Или погодить? Не огорашивать сразу? Приберечь к концу?

— Формулировки не готовы?

— Нет, почему же, готовы…

И старший лейтенант толково, спокойно и связно рассказал историю Аглаи Петровны. Свирельников кивал. И на то, как был подбит самолет, и на то, как Устименко была направлена в Германию на работы под другой фамилией, и на то, как ее там заподозрили в распространении рукописных листовок, и на то, как она оказалась в лагере уничтожения, и на то, как была освобождена американскими войсками…

— Стоп! — сказал он вдруг. — Пропустил, когда именно ее завербовали.

— Как завербовали?

— Когда именно ее империалисты завербовали? По твоим данным — когда?

— Она честный человек, — сказал Гнетов все еще спокойно. — Я терминологию перепроверял, топографию, — тут, товарищ полковник, допущена ошибка…

— Кем? — остро спросил Свирельников.

— И следствием и особым совещанием.

— А ты ошибку не допустил?

— Нет, — сказал Гнетов. — Я такие судьбы знаю. Я считаю…

— Считать будешь на моей должности. Пока что для этого раздела я состою. Твое назначение другое. Твое назначение в том…

Именно в эту секунду Гнетов и вступил наконец в большую игру. Он знал доподлинно, что Свирельников трус и что вся его деятельность — результат не чего-либо другого, а только угодливой трусости. И ударил именно по трусости, по самому основному, да, пожалуй, и единственному двигателю этого грузного, жирного, неповоротливого организма.