Я отвечаю за все

— А все-таки? И какая официальная версия? Негодяй Устименко отравил тебе жизнь? Лишил тебя любимого дела? Превратил в домохозяйку? Ты исстрадалась? Погрязла по его вине в мелочах? Как выражается наша мамочка — кукольный дом должен быть низвергнут?

Вера Николаевна аккуратно сложила две юбки и стала складывать халат. Лицо ее в общем было спокойно. Она даже улыбалась иронически.

— Дрянь! — сказала ей Люба негромко. — Господи, какая ты дрянь! Красивая, ленивая, глупая, хитрая, расчетливая дрянь! Ненавижу!

— А Устименку любишь?

— Люблю, — подумав, ответила младшая сестра. — Иначе, чем Вагаршака, но ужасно люблю. И не понимаю, как можно его предать. По-воровски, низко, грязно, устраивать какие-то куры за его спиной, лгать ему, всегда притворяться, я не понимаю, не могу понять…

— Тебя никто и не просит понимать…

Она вынула из шкафа стопку своего розового белья и уложила в чемодан. Было видно — думает она только о том, что делает сейчас, а больше ни о чем. Она укладывалась и думала о том, как и что уложить. А Любу слушала, как слушают невыключенную тарелку радиотрансляции: про посадку картофеля — так про посадку картофеля, про рукописи Лермонтова — так про рукописи Лермонтова.

— Верка, одумайся! — попросила Люба.

— Оставила бы ты меня в покое, — равнодушным голосом ответила Вера Николаевна. — Сосредоточиться невозможно.

— А удираешь ты на деньги Володи или на деньги Кофта?

— На свои, — сказала Вера. — Я свои за демобилизацию держала на книжке. Выкусила?

— Вот все это время, покуда у вас так мало денег, ты свои сундучила?

В голосе Любы послышались слезы.

— Так ведь он же мот, — с досадой сказала Вера Николаевна. — Зайдет в магазин и купит дорогих конфет Наташке, или шпроты, или ветчину. Разве ему можно давать деньги?

Она посмотрела на Любу. Та плакала.

Плакала долго и даже громко всхлипывала. Плакала по-деревенски, с подвываниями, и не вытирала слез.

— Ладно, — сказала Люба, поднимаясь, — нету у меня больше сестры. Нету и никогда не будет. А Наташку мы у тебя высудим, не жить мне на этом свете, пусть Вагаршак меня бросит, вот клянусь — высудим! И кроме того, я Володю женю. Женю на этой адмиральской дочке, чего бы он ни вякал. И он будет счастлив! Он, а не ты! Потому что он несчастлив, а достоин счастья. Так же достоин, как ты — всего самого дурного. Если по правде, то таких, как ты, нужно варить на мыло. И черт с тобой!

Слезы мгновенно просохли на ее глазах, она подошла к Вере близко и сказала с такой силой что Вересова даже чуть-чуть побледнела:

— Уезжай! Правильно! Освободи его жизнь! Пусть и он вздохнет, пусть и ему солнышко засветит, пусть! И попомни, умная дура, попомни, ведь ты думаешь про себя, что ты умная? Попомни, Верунчик, большая дорога суждена Володе. Большая, потому что он весь для людей. И люди отдадут! Ты не можешь понять своими жалкими извилинами, что это значит, когда человек полностью служит людям. Совсем себя отдает! Без расчетов, без подходцев, без высоких слов о человечестве. Для него в каждом человеке — человечество и в человечестве — все люди. Ты ничего не знаешь — как он работает, и как он своей грудью защищает всех, кто дело делает, и как отношения портит, и как ничего и никого не боится. И зачем, например, он еще одну квартиру, самую лучшую — тебе это еще неизвестно, — отдал профессору Щукину. Вашу квартиру. Вам предназначенную! Да, да, очень хорошо, что ты так обозлилась, тебе этого никогда не понять, как не понять всем низким людям, а вот Золотухин понимает: я у него была в кабинете, а он мне и скажи: «Ваш Устименко профессору Щукину желает душевное равновесие восстановить! При помощи собственной квартиры. Щукин у меня был по своим медицинским надобностям и благодарил за великолепные жилищные условия, а я, старый пень, ничего в ту пору еще и не знал. Неужели у вас все ваши медики такие?» Вот что мне сказал Золотухин, вот как твой Владимир Афанасьевич своей жизнью принуждает про нас думать. Уезжай, миленькая, уезжай, сестричка, я понимаю — без тебя в Москве никак медицине не управиться. Ну, а мы управимся. Перемучаемся! Перебьемся!

От этого монолога Люба даже задохнулась, налила себе в щербатую чашку из кувшина воды, выпила, утерла рукой губы, крепко, по-бабьи затянула платок и, не попрощавшись и не оглянувшись, ушла. В кухне она подержала на руках Наташку, поглядела в ее большие, с Володиными ресницами глаза, сказала матери ироническое «оревуар» и под вопль Нины Леопольдовны о том, что она должна приехать на вокзал, захлопнула дверь.

В девять часов заявился старшина, с хорошими манерами, в добротной шинельке, в сапогах с подковками, ладный, розовый, упитанный. Доложил, что с билетами все в полном порядке: взял два мягких и детский, купе в середине вагона, не на рессорах, трясти не будет. Вера Николаевна кивнула, она писала письмо Володе — немножко грустное, с выражениями типа «ты должен понять и не судить»; «я сознательно воспользовалась твоим отъездом в Киев, чтобы не травмировать психику Наташи»; «твердо надеюсь, что мы останемся добрыми друзьями».