Я ожидаю смерть

– Мне нечего отвечать, гражданин следователь. Я очень много времени пробыл в карцере в бессознательном состоянии. В бессознательном состоянии я думать не умею, у меня таких способностей нет.

– Мне всё понятно, – грубо прервал меня следователь, – ты опять отказываешься говорить. И к тому же отвечаешь дерзко. Очень жаль. Да, мне тебя очень жаль.

Следователь подошёл к своему помощнику и взял у него лист бумаги. Он быстро подписал, и поднёс лист к моему лицу:

– Смотри, Иванов, это твой приговор. Тебя сейчас расстреляют. Зря ты упорствовал. Перед расстрелом у тебя будет минута, и ты, возможно, захочешь сказать правду, ту правду, которую я хочу от тебя услышать. Это будет твой последний шанс. Пока тебя будут вести на расстрел – подумай.

Затем был вызван конвой. Вошли два нерусских с наганами в руках. Я не мог идти. Конвоиры, взяв меня под руки, вывели, вернее, вытащили из кабинета. Следователь проводил меня недобрым взглядом.

Меня провели мимо карцера вниз по ступенькам к тупиковой стене. Я стоял перед убийцами и смотрел им в глаза. Они подняли наганы, целясь мне в голову. Видимо, ждали от меня каких-то слов раскаяния, просьб о пощаде. Я молчал.

Раздался пистолетный залп. Я пошатнулся, но не упал. И удара пули не почувствовал. Меня в войне с немцами несколько раз ранили, так что я ожидал смерть в полном сознании, однако залп из двух наганов меня не свалил. Я понял, что в меня стреляли холостыми патронами. Палачи снова подняли наганы, перед этим их осмотрев и сделав вид, что проверяют бойки и другие неисправности. Комедианты!

Очевидно, весь этот кураж доставлял им удовольствие.

На этот раз они целились очень долго. Я смотрел на них в упор, не закрывая глаза. Вновь раздался залп, однако я даже не пошатнулся. Я был уверен, что и этот залп будет холостой.

Затем оба палача, словно наигравшись, шагнули ко мне, и, взяв под руки, потащили по коридору. Меня втащили в “нашу” камеру и бросили на пол. Лёжа на полу, я огляделся. Сокамерники тоже были здесь.

Я обратил внимание на их причёску, вернее, на цвет их волос. Их волосы были почему-то белые. Что бы это значило? Кто их покрасил, какой парикмахер? И вдруг меня осенило. Да это же седина! Все трое моих сокамерников стали седыми. Я подумал, что, наверное, я тоже поседел. В дальнейшем это подтвердилось. Расстрел сделал свою работу.

В камере долго стояла тишина, прерываемая редкими стонами. Все молчали. Комментировать случившееся никто не решался.

Следователь сыграл с нами очередную злую шутку.

Наконец, мы понемногу пришли в себя. Я спросил Николая Ивановича:

– Ты можешь говорить, Николай Иванович?

– Да, – ответил он.

Я продолжал:

– Можешь рассказать, что с тобой произошло? Я думаю, нам необходимо поделиться тем, что мы пережили сегодня.

Николай Иванович начал рассказывать:

– Конвой вывел меня из камеры и приволок на допрос.

– Будешь отвечать на мои вопросы? – спросил следователь.

Я не знал, что должен ему говорить. По-моему, он и сам не знал, какой ответ ему нужен. Я ничего не стал отвечать. Он взял из пишущей машинки лист и, прочитав его, подписал бумагу. Затем поднёс лист к моему лицу, и, не дав мне его прочитать, сказал, что меня должны расстрелять. Дальше со мной произошло всё то, что, очевидно, испытали и вы все, не так ли? В меня стали стрелять холостыми патронами. Всего дали два таких пистолетных залпа.

Мы все подтвердили свои несостоявшиеся расстрелы.

Николай Иванович, после некоторого молчания, сказал, как бы подводя итог нашему разговору:

– Мы все приняли обряд крещения и окрашивания, мы все стали седыми. Путь к концу нашей жизни становится всё короче и короче. День настоящего расстрела стремительно приближается. Очень жаль, что о наших мучениях не узнают родные и близкие. Не узнают все граждане нашего государства.

Наши товарищи и друзья, очевидно, ещё долго будут считать, что мы являемся врагами народа. Также врагами народа объявлены тамбовские мужики, которые не хотели отдавать хлеб, выращенный своим трудом. Объявлены врагами народа моряки Кронштадта, которые встали на защиту своих родных, ограбленных так называемыми продовольственными отрядами.

Врагами народа стали расстрелянные служители духовенства.

Врагами народа стала вся наша интеллигенция: ученые, врачи, учителя. Уничтожено казачество, которое веками охраняло границы Русского государства. Уничтожены все династии русского офицерства. Как много шпионов пробралось во все структуры управления государством! Как много врагов в нашем государстве рабочих и крестьян!

Николай Иванович продолжал:

– Очевидно, смерть приближается к нам стремительными шагами. Ещё раз хочу сказать, как жаль моих детей, которые терпят сейчас невзгоды. Они не получат должного ухода и ласки от матери, занятой на непрерывной работе. У вас, мои сокамерники, положение с детьми такое же. По крайней мере, я знаю, что семья Алексея Ивановича находится в положении, ещё более тяжёлом, чем моя.

Степан Петрович включился в разговор:

– И у меня шестеро детей и все ещё очень маленькие.