'Я - писатель незаконный' (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)

Гоголь чтил ветхозаветных пророков. Он писал Языкову: "Разогни книги Ветхого Завета, ты найдешь там каждое из нынешних событий, ясней как день увидишь, в чем оно преступило перед Богом, и так очевидно изображен над ним совершившийся Страшный суд Божий, что встрепенется настоящее". И в особенности почитал Гоголь страдальца пророка Иеремию, слезам которого люди не верили: когда он плакал, народ смеялся. Гоголю казалось, что он повторил судьбу библейского пророка Иеремии.

Посмеялось над Гоголем и советское правительство, по распоряжению которого, камень был убран, а потревоженный прах Гоголя перенесен на Новодевичье кладбище и буквально придавлен тяжелым соцреалистическим монументом. Фридриха беспокоил этот монумент.

А еще он был расстроен тем, что могила Андрея Тарковского в Париже была залита бетоном. "Я думаю, вообще памятника Андрею не надо. "Оставьте только зелень", - последние слова Жорж Санд. То есть травку. А тут покойного придавили бетоном"*

______________ * Ф. Горенштейн, "Сто знацит?".

К годовщине смерти Горенштейна (2 марта 2003 года) на его могиле установили памятник, небольшой, серого гранита. Камень, как будто бы расколот, как будто и не памятник это, а разбитая скрижаль. А на скошенной плоскости скола - завет, слова из пророка Исайи: "О вы, напоминающие о Господе, не умолкайте!" Именно этим призывом пророка Горенштейн заключил свой роман "Псалом": "Поняли люди через знамение - пылающие святой снежной белизной черные лесные деревья, - что после четырех тяжких казней Господних грядет пятая, самая страшная казнь Господня - жажда и Голод по Слову Господнему, и только духовный труженик может напомнить о ней миру и спасти от нее мир, напоив и накормив мир Божьим Словом. И тогда поняли они и суть сердечного вопля пророка Исайи: "О вы, напоминающие о Господе, не умолкайте!"

Фридрих Горенштейн умер 2-го марта 2002 года в 16 часов 25 минут, не дожив две недели до семидесяти лет. А между тем, он в последние годы, подобно своему герою Цвибышеву, буквально заболел идеей долгожительства. Идея эта, по мнению писателя, была проста, то есть являлась элементарной идеей. Гоша Цвибышев считал, что оригинальных идей вовсе не существует. "Даже идея возглавить Россию оказалась массовой, - рассуждает он, - и лишенной личного смысла. - Поэтому я, наконец, ухватился за идею простую до того, что удивился, как это она обычно приходит в голову последней, а не первой, едва является сознание и желание выделиться из массы. Идея эта стать долгожителем". Правда, герой романа намеревался стареть тихо, бездеятельно, тогда как Горенштейн ни на минуту не прекращал писательской работы и кажется даже набирал скорость. Судите сами: за последнее десятилетие, не считая повестей, рассказов, небольших романов - восемьсот страниц "Хроники времен Ивана Грозного", и еще восемьсот страниц "Веревочной книги"! Перед смертью он постоянно спрашивал с сомнением в голосе: "А правда - я немало написал?"

22. Солярис

В Берлине снег - большая редкость. Но январь 2002 года выдался обильно снежный. Наша машина однажды даже завязла в снегу, и мы с трудом уже поздно вечером добрались до больницы, которая находилась на другом конце города в тихом парке, плотно усыпанном снегом. От снега парк казался еще тише. Кто это сказал, что от снега растет тишина? Уже к февралю снег растаял. Парк потемнел, обнажились влажные черные стволы и ветви деревьев.

Но когда после смерти Фридриха второго марта в пять часов вечера я вышла из белой палаты по белым больничным коридорам в парк, он вдруг показался опять заснеженным. Собственно, снег лежал только на деревьях. Было еще светло, и они хорошо были видны, "пылающие святой снежной белизной". Но деревья, пылающие белизной, ничего мне не сказали, не пророчествовали они мне, не увидела я никаких знамений. Сумрак парка был совсем не пушкинский, "священный". И наоборот: что-то земное, приземленное даже, беспокоило душу. Все отчетливей, словно проявляющийся негатив, проступали сквозь деревья очертания провинциального городского пейзажа. Я видела серый кирпичный дом с деревянными верандами-балконами, напротив теснились деревянные сараи, возле которых лежали аккуратно сложенные поленницы. У деревянного крыльца стояла пустая детская коляска. Просторный летний двор под чистым лазурным небом, освещеннный неподвижным солнцем, был совершенно безлюден. Не было здесь вообще ничего живого. Только за сараями темнела группа старых лип с причудливо изогнутыми стволами. Они казались огромными, могучими в этом дворе. Однако прозрачная, наслаивающаяся друг на друга ярко изумрудная листва неподвижна, не шелестит на ветру. Слева за домом у каменного забора два каштановых дерева с раскидистыми ветвями также щедро усыпаны ярко-зелеными неподвижными листьями.