'Я - писатель незаконный' (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)

В 1962 году Горенштейн поступил на Высшие сценарные курсы в Москве. Переезд в Москву был, по признанию писателя, не менее важным этапом, чем эмиграция в Германию. Он так долго добивался права находиться в киевском общежитии, что поначалу показалось дерзостью добровольно отказаться от постоянства и устойчивости борьбы за "койко-место". Обстоятельства складывались так, что судьба, наносившая ему удары, стремительно выносила его теперь к рубежу, за которым начинается дерзость помыслов.

А дерзновенные помыслы, как известно, осуществляются в столице. Москва же, русская и советская, была столицей столиц, средоточием абсолютной власти. Все пути вели в Москву, и отсчеты издавна велись от нее. В советское время московский небосвод вообще заслонил небеса Коперника: "И где бы ты ни был, всегда над тобой московское небо с кремлевской звездой", или же: "кремлевские звезды над нами горят, повсюду доходит их свет..." И даже в оттепель, когда авторитет власти и советская космология пошатнулись, так что можно было уже опасаться анархии, по инерции лирически пелось: "А если я по дому загрущу, под снегом я фиалку отыщу, и вспомню о Москве".* В романе "Место" проводится "эксперимент" по снижению роли Кремля как символа власти. Гоша Цвибышев, который намеревается возглавить Россию, впервые видит Кремль, но не со стороны Красной площади, не осененный былинным величием, а, наоборот, сниженный до обыкновенности. Он увидел его с набережной, где находились заведения "общепита", со сквериком, где старушки, гуляли с малышами. "И вся эта обыденщина подступала к историческому символу Кремлевской стене"**. Они с Колей сели на уютный холм с неухоженной дикой травой, в которой прыгали кузнечики, у той части стены, которая выглядела особенно провинциально. И эти прыгающие стрекочущие, совсем, как в деревне, кузнечики, и ржавая лампа, скрипящая на ветру у кремлевских зубчатых бойниц - вся эта обстановка "была направлена против символов и авторитета" и внушала уверенность в себе.

______________

* Помню, я шла, "шагала" по Иерусалиму под неподвижным, одинаковым уже в течение полугода белым солнцем, и напевала эти строки.

** Ф. Горенштейн. Место.

Правомерно ли наложение личности писателя на образы созданных им персонажей? Правомерно ли такое наложение в случае Горенштейна, который из своей горестной жизни, из своей биографии - так же, как и Набоков, Кафка и Музиль - строил большинство своих романов? Именно в романе "Место" писатель решился беспощадно распахнуть душу. "Как удалось Вам так открыто и нелестно рассказать о своем герое, - спросил однажды Александр Мелихов Горенштейна, имея ввиду именно эту жестокую откровенность по отношению к самому себе, Как вы решились на это?" Писатель ответил только: "Нужно было когда-то на это решиться. Я сказал себе: "Надо" - и сделал это". Характерно, что вопрос задал автор романа-откровения, который так и называется "Исповедь еврея".

Горенштейн не скрывал своего характерологического сходства с Гошей Цвибышевым. Иногда, правда, в отличие от Флобера ("Мадам Бовари - это я"), он подчеркивал как-бы, на всякий случай, поправлял себя :"Это не совсем я, я - его прототип".

Со временем он стал осторожней обращаться и со словом "прототип", строже фиксировал дистанцию между собой и персонажем и говорил, что вложил частицу самого себя во всех своих литературных героев, в том числе и в тех, которые обладают силой, не ищущей себе оправданий, ставят себя вне нравственных категорий - по ту сторону добра и зла. Вероятно, он подразумевал героя пьесы "Детоубийца" Петра I, не нуждавшегося, в отличие даже от злодея Грозного, в самооправдании собственных деяний.

Полагаю, однако, что "замах" Гоши, пожелавшего политической власти, близок был молодому Горенштейну, пожелавшему покорить Москву пером и чернилами, или же, точнее, как он говорил, "самопиской", заправленной синими чернилами.

Перо скрипит, белая упругая бумага, на которой никогда не расплываются чернила, а наоборот, она вместе с чернилами впитывает мысли и чувства писателя, покрывается словами и совершается таинство, ибо между автором и текстом витает "святой дух перевоплощения".*

______________

* Вот почему, наверное, Горенштейн панически боялся компьютера. Он свято верил в особый контакт между автором и бумагой, на которой он пишет почему-то непременно синими чернилами (о чем он высказался вполне определенно в конце романа "Попутчики"). Образ компьютера и идея "благой вести" несовместны. К этой теме я вернусь еще в конце книги.