Я побит - начну сначала!

Счастье напуганного ребенка, прижатого матерью к груди, — не просто неописуемое счастье (мгновенное и абсолютное), это начало веры в мир и гуманность его... Эта же вера царит в зрительном зале Детского театра. Страх перед чудовищем или злым волком огромен, но это уже не страх перед живым волком, это иное. Само место в театре гуманизирует человека. Место в зрительном зале — это позиция победы над злом...

Произведение может и не быть гуманным, но это требует уже определенного интеллекта для осознания... Ребенок тут воспринимает, гуманизируя произведение, в этом его «непонимание». (Поэтому в понятие «вредного» для ребенка произведения входит иное, нежели его прагматическое содержание — самое вредное, скучное, отталкивающее от зрелища, назидательное, отталкивающее от мысли и цели назидания тогда, когда не подтверждается эмоцией... Это очень неточно...)

Одно верно: начало познания гуманного идет от материнской груди.

05.03.84 г.

Сегодня еду в Таллин с Велиховым. Он говорит, что я буду выступать на этом симпозиуме[119]. (Напросился я сам, только не знаю, зачем.) Это третье заседание Комитета — может быть, стоит записать в его решение. (С тем, чтобы Велихов пошел к Черненко с решением и ходатайством этого Комитета.) Тогда моя просьба к Комитету состоит в том, чтобы поддержать и одобрить такой проект. (Это определяет и выступление.)

12.03.84 г.

Прочитал «Колеса» Артура Хейли. Очень ловкая книжка. Если верить автору, в Штатах все о'кей! Конечно, трудно, даже женщины, крадущие сумочки в больших универмагах (богатые), в конце-концов образумливаются и даже беременеют. Все дельцы, пробившиеся к власти, отличные мужики и их ведут вверх по лестнице карьеры лишь их деловые качества и способности.

И любовницы, и любовники — в порядке вещей, но семья... Вонючая книжка, лживая, отвратительная.

«Колеса» написаны, конечно, здорово. И выстроены здорово. И держат внимание. Но по духовному содержанию книга фанерна, плакатна и очень смахивает на признание предвыборных недостатков и прославление американской респектабельности.

Кстати, а ведь раньше я никогда не замечал в американской литературе такой явной политической тенденции.

13.03.84 г.

Успокойся, душа моя бедная,

Успокойся, родная, прошу...

Я бумагой тебе пошуршу,

Я до крови губу прикушу,

Что ж ты плачешь, моя победная?!

14.03.84 г.

Всю ночь в поезде ныло сердце. Лежал и трусил. Уговаривал себя, чурался... Принял валидол — уснул. Надо бы не играться в эти дела — заиграешься. В Ленинграде — Леша Герман. В 15.00 — его фильм, надо будет посмотреть, понять, продумать, как ему помочь (надо успеть сдать билет)[120].

Для А. Германа

«Моему внуку сейчас столько же, сколько было мне тогда. Мне всегда хотелось рассказать о своем детстве, не о себе — о тех, кого я видел и кем восхищался. Иногда я думаю: может быть, и не стоит: может, не поймут — слишком изменилось все, жизнь стала совсем иной. Город, люди — все не похоже. И все-таки я должен это рассказать, чтобы он понял, полюбил героев моего детства такими, какими они были на самом деле, чтобы он никогда не боялся смотреть правде в глаза, чтобы рос героем, чтобы мог постоять за себя, за друга, за свою родную землю. Не помню, кто сказал - будущего нет без прошлого, мы должны знать, чтобы понимать, понимать, чтобы любить, иначе не одолеть нам нашего дела, не осилить, не достичь...

Надо знать... знать... Не правда страшна, страшна ложь - всегда так было — надо знать... Пусть мой внук знает, кого мы любили и за что...»

И вновь стрелой к тебе лечу,

Стрела красна!

Устал и снова спать хочу,

Но не до сна!

От разговоров вслух язык,

Мозги в дыму,

Но я любить тебя привык

Сквозь кутерьму.

Я утром встал, гляжу — весна!

И все долой!

Я раскалился докрасна,

Лечу домой!

И вправду ты меня пойми: Я паровоз,

Я весь страданьем и людьми Набит до слез!

А ты мне дочь. А ты мне ночь, А ты мне мать, И это мне не превозмочь, Не рассказать.

19.03.84 г. Понедельник

Итак — новый этап: как будто бы все утряслось, но... Гришин вроде бы сказал, что сменил гнев на милость, но поправочки нужно сделать, как будто бы этого же мнения придерживается Ф.Т. Ермаш. (Хотя он не звонит.)

Но, кажется, ситуация обострилась. Это удушение способом разрешения. Способ не новый. Надо убрать мелочь — яйца, и все тип-топ! Ясно, что о костре, драке и истерике (о чем, кажется, и идет речь) не может быть никакого разговора. Надо дело довести до формального положения: «Он что-то изменил, послушался!». И тогда я отрежу никому не нужный отзвук в финале и сниму надпись «Конец первой части». (Оставлю — «Часть вторая».) Общее сокращение в метраже будет внушительным. Под это дело надо будет поправить несинхронную реплику у Кристины (в сцене признания). Это было бы сказкой! Но идиллии в наши дни нереальны. Там, где полянка и цветочки, ищи главный ужас. Так что очень может быть, что этот этап жизни картины один из сложнейших.

Надо держаться и стоять насмерть.