Я побит - начну сначала!

Отношение к монархизму и монарху у Гоголя мною понималось не до конца. Да, конечно, Николай Васильевич игнорировал подход к царской власти как к проблеме власти и государственного устройства. Дело, оказывается, в ином: он видел в монархе божье дело. Он считал, что царь от Бога, от идеи Христианства. Тут можно говорить о гоголевской идее царя, которая состоит в том, что по этой идее монарх — сама Любовь. Закон сух и мертв. К закону Гоголь считал необходимым прибавлять человека как связь Бога и людей. Он так и пишет Жуковскому: «Оставим Николая...» То есть оставим конкретную фигуру конкретного царя... Это начало гоголевского богоискательства. Для Гоголя не было проблемы власти — была проблема Бога.

Он органически диалектичен, ставя в прямую альтернативу театр и театр, идею и идею как противоположные по содержанию вещи. Односторонность для него равна фанатизму (включая религиозный). Вот что потрясающе. И когда он пишет о тамтамах и барабанах язычников, он говорит о том, что они так же прекрасно служат Христу, как служили языческим богам.

Сколько остроумия, народного, видимо, украинского: «Писал писачка, а имя ему собачка!»; «Обидевшись на вши — шубу в огонь» (я не слышал таких поговорок). А какой погром чиновникам и «секретарям»! Глубочайшее проникновение в суть и объем явлений. Свободное оперирование историей человечества как своей собственной биографией.

Очень интересно он пишет Жуковскому о русском лиризме и его особенностях: 1) об отношении к России; 2) об отношении к царю. И там и там Гоголь анализирует одну особенность. Россия — не идея квасного патриотизма. Россия для русских поэтов — образ высокого, требующего служения, поднимающего поэта до собственного величия. Так и идея царя - принципиальная идея человека с божественными обязанностями, страдающего, любящего, обязанного перед Богом и людьми.

И идея России, и идея царя — у Гоголя идеи духовные, высокие, человеческие: это две идеи нравственного совершенства (как должно быть).

Та самая вера в «доброго царя», о которой много говорится в новой истории, не вполне наивна, если ее понимать по-человечески, как проблему духовную.

У идей, как и у людей, есть светская жизнь. Переходя из области духовной в светскую, из области высокой позиции в область общения, идеи часто лишь внешне остаются похожи сами на себя. Уловить жизнь и движение идей бывает непросто. Гоголь, ратуя за полный взгляд на вещи, владея им, удивительно видел, как и куда движутся идеи. «Светская жизнь» идей вызывала в нем сарказм. Надо было быть на гоголевской высоте, чтобы обладать этим даром.

Кое-где есть при этом ощущение демагогии. Особенно там, где он защищает Пушкина от обвинений в деизме и в том, что он не был христианином. Думаю, что Н.В. должен был идти на это, имея в виду уровень противоборствующей стороны. Да и вообще, не перестаю удивляться, как черты Гоголя — провинциала и малоросса — не мешали ему быть великим и глобальным. Они (все эти черты) органически сосуществовали в нем, не приводя (до поры) к душевному разладу. Напротив! Его черты человека житейского как-то дополняли величие помыслов, делали эти помыслы душевно внятными и человечными. А сами великие помыслы наполняли житейскую мудрость духовным содержанием, снимая вечный конфликт высокого и низкого, разрушая вечную стену меж правдой жизни и ее истиной.

Он человек будущего! Он вполне остался в XIX веке, приехав из XXI! Вот она, машина времени. Она, оказывается, давно в действии. Мы все стремимся найти и понять внеземную цивилизацию, когда нам надобно бы понять земных инопланетян: Гоголя, Тагора или Кафку и Ионеско.

Все больше думаю о том, что если бы я занимался педагогикой как наукой, я сегодня занялся бы одним: я собрал бы все примеры попыток найти новые пути воспитания и образования (у нас начинается от Шацкого) и проанализировал бы, что они дали? Почему и кто с ними боролся? Почему фигуры Столбуна, Щетинина и др. драматичны и т.д.? Почему их всех разогнали, запретили и т.д.? Тут, конечно, дело упрется в широкое явление современной науки, в которой открылось неформализованное направление. (Также как и альтернативные способы жизни, которые все более становятся отличием сегодняшней духовной жизни землян.)

Тут, наверное, официальная наука могла бы установить предел своей деятельности только как наблюдение — и ничего более. Чудовищно в этом смысле отношение администрирующей педагогики.

Хорошо бы, чтобы само государство, само правительство имело бы специальный фонд поддержки экспериментов — то есть взяло бы на себя роль меценатов и покровителей нового. Чтобы у эксперимента (в первую очередь педагогического) был бы свой бюджет, свои особые нормативы ненормативности. То есть чтобы была организация, создающая особый климат, как в парниках для саженцев, как в рыбхозяйствах для икринок. Мы же понимаем, что нельзя в открытое море выбросить еще неокрепших мальков, их съедят! Мы делаем сетки, обеспечиваем защиту нового. Наша страна (особенно в вопросах воспитания) могла бы позволить себе более лояльно относиться к экспериментированию.