Я побывал на Родине

— А что с вашими родителями? Расскажите о них как можно подробнее.

— Отец умер очень давно, я его почти не помню, а мать погибла во время высадки союзных войск во Франции. Других родных у меня не было.

Когда я замолчал, то услышал треск пишущей машинки в соседней комнате. Техника, стало быть, одинаковая — что в милиции, что здесь. Человек, допрашивавший меня, продолжал рассматривать папку.

— Значит, у вас больше никого во Франции нет?

— Нет.

— Где же вы так по русски научились?

Я понял, что нужно быть осмотрительным.

— В той местности, где я жил, была русская колония — эмигранты со времени революции. Я общался главным образом с русскими детьми, и от них научился немного по русски. Но главное дело — родители этих детей учили меня русскому языку. И получилось то, что я иногда более чисто выражался по русски, чем русские дети. Взрослым эмигрантам это очень нравилось, и они часто ставили меня в пример своим детям, которые не старались изучать свой родной язык, а наоборот, легко офранцуживались. А мне русский очень нравился, и… результаты вы сами видите, вернее слышите.

— Так значит, у вас есть русские знакомые, которые живут во Франции?

— Да, были такие. Но немцы, оккупировав Францию, вывезли меня в Германию на работы, и когда я возвратился, то уж больше никого из своих русских знакомых не встретил. Многие погибли во время военных действий, а многие были эвакуированы и до сих пор не вернулись. Так что об этих людях я ничего сказать не могу.

— А чем они занимались? Это вы мне можете сказать?

— Они все работали на заводе, там же, где и мой отец.

— Я не об этом спрашиваю. Я хотел бы знать, какими они занимались политическими делами. Какие были у них партии. Кто стоял во главе этих партий. Вот это я хотел бы от вас узнать. А то, что они работали, это мы и без вас знаем. Ясно, что работали.

Задавая мне эти вопросы, он пристально, не отрываясь глядел на меня. Я думаю, он хотел знать, как на меня эти вопросы подействуют.

— Не могу вам ответить, — сказал я спокойно, — потому что и сам ничего не знаю. Какие-то партии у них наверно были. Но я в то время был совсем молодой и меня эта политика не интересовала. Я сам ни в какой партии никогда не состоял, и мне всегда было совершенно безразлично, кто в какой партии. Сожалею, ничего не могу вам по этому поводу сказать.

— Ну, как же можно совсем не интересоваться политикой! Это плохо. У нас в Советском Союзе все молодые люди интересуются политикой.

Зачем он все это говорит? Что я должен отвечать? Я ответил то, что мне показалось подходящим.

— Теперь меня политика немножко интересует — то, что касается Франции. Вот, например, Гитлер… он был враг Франции и, конечно, я был против Гитлера и против его партии. Вот такую политику я понимаю, и каждый понимает. А разное другое… Я от этого далекий.

— Это нехорошо, — сказал чекист покачивая головой и продолжая перелистывать папку. — Нехорошо…

Мне было непонятно, что, собственно, нехорошо. Мне было неудобно сидеть на твердом стуле, хотелось курить, а я забыл взять с собой курево, попросить же у чиновника, который беспрерывно курил, было не то неловко, не то боязно. Который час мог быть? Лампа, стоявшая на письменном столе, была очень яркая, но весь свет ее падал только на стол.

В углах комнаты было темно. А следователь (иди кто он был — в не знаю) каждый раз, спрашивая меня о чем-нибудь, повертывал лампу в мою сторону. Свет ее бил мне в глаза, я прищуривался, и тогда чекист немного отвертывал лампу в сторону. Наконец он встал и зажег верхний свет. Я обрадовался, подумав, что допрос подходит к концу. Он велел мне подвинуться к его столу. Я поднялся и подошел было.

— Со стулом!

Это прозвучало резко, приказанием.

Я повернулся, взял стул и поставил его возле письменного стола. Уселся на стул. Разговор возобновился — совершенно пустой. Ради такого разговора людей не вызывают в политическую полицию. Машинка в соседней комнате не стучала. Мой собеседник предложил мне папиросу и распорядился по телефону принести два стакана чаю. Во время чаепития он спросил, не собираюсь ли я принять советское гражданство.

Я ответил, что не собираюсь. Зачем? Я француз — почему мне не оставаться гражданином Франции?

— А напрасно! Советским гражданином сделаться — значит получить немало различных преимуществ…

Тут посыпались россказни, которым я не верил, да, кажется, и мой собеседник говорил это по долгу службы. Не мог же он, в самом деле, считать меня совершенным дураком. Ведь я был в Советском Союзе уже не первый день, и путь, проделанный мною, кому угодно мог раскрыть глаза.

Так мы просидели еще около часа. Наконец, я решился сказать, что хотел бы уйти домой, так как мне нужно рано вставать и идти на работу. Чекист любезно проводил меня до дверей. Прощаясь, он сказал, что очень рад нашему разговору и что был бы еще более рад, если бы я еще когда-нибудь зашел к нему побеседовать — хотя бы даже ночью. Он понимает, что днем я работаю. «Дудки! — подумал я, — вызовете, так делать нечего, приду, но сам навязываться на такие беседы не намерен!».

Меня обучают ловчиться