«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное

Поэт! не дорожи любовию народной!
Восторженных похвал пройдет минутный шум:
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Ты — царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд,
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит,
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.

У Лермонтова пророк кончает нищим, у Пушкина — царем.

***

Очень знаменательно сближение творчества «для Бога» с творчеством «для себя», обнаруживающееся при сопоставлении приведенного сонета с «Памятником». Подчинение творчества «веленью Божию» заменяется здесь верховным подчинением поэта самому себе: «Ты — царь: живи один», «Ты сам свой высший суд». Единственным мерилом подлинности «божественного глагола» оказывается творческая совесть поэта. Писать «для себя» — ради чистого, не разбавленного никакими посторонними соображениями творчества, — это и значит писать «для Бога». Писать «для Бога» — это и значит писать для своего высшего, строжайшего суда. В конечном счете обе задачи сливаются.

***

Художественная совесть поэта есть высший законодатель и судья его творчества — в этом и заключается его «тайная свобода». Каждый поэт подходит к своему творению как ничем не ограниченный, никому не дающий отчета, своенравный, самовластный гений. Он может выслушивать советы и указания, взвешивать их, учитывать, следовать им. Но советы и указания бывают различными — в чем же объективный масштаб правильности того или другого из них? Что может заставить художника слепо довериться какому бы то ни было авторитету? Последнее решение, последнее творческое «быть или не быть» накладывается им самим. Это — его высшая привилегия и вместе с тем его священнейший долг.

***

Поэтическое призвание — миссия, а не профессия. «Вдохновение», «звуки сладкие» и «молитвы» стоят в одном ряду: поэзия — не развлечение, не поучение, а религиозное действие. «Слова поэта суть уже его дела» (Пушкин). Писать хорошие стихи (это значит: лучшие, на какие способен) для поэта — нравственная и религиозная обязанность. Блок говорит об «освобождении звуков из родной безначальной стихии» и о «приведении этих звуков в гармонию»: ни то, ни другое нисколько не зависит от требований рынка, от соображений заработка, успеха, злобы дня, от каких-либо предвзятых установок — нарочито-оптимистических или пессимистических. Весь интерес поэзии сосредоточен на той реальности, которую она первая усматривает, на тех «звуках», которые она пытается уловить и оформить,

Только в отношении к третьей задаче поэта — к задаче обнародования его произведения — «спрос определяет предложение» и влияет на него; творчество же как таковое ни от какого спроса не зависит. Пушкин выразил это положение в формуле: «Пишу для себя, печатаю для денег» [179]. Но при этом: «Писать для денег, видит Бог, не могу».

***

Пушкин не только не мог писать для денег, но и не мог переделывать написанное из каких-либо материальных соображений. «Жалею, что я не в силах переделать мною однажды, написанное» (из письма Бенкендорфу, 1826) [180]. В этом отношении он был очень стоек. В ответ на некоторые критические замечания, сделанные императором Николаем I по поводу «Бориса Годунова», он, рискуя навлечь на себя немилость государя, писал тому же Бенкендорфу:

«…Следует обращать внимание лишь на дух, проникающий все сочинение, и на общее впечатление им производимое. Моя трагедия есть произведение правдивое, и я не могу по совести исключить из нее то, что мне кажется существенным.