«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное

В двенадцать мы отправлялись на прогулку. Я ехала в коляске. Во время прогулки я всегда бывала очень серьезна — никогда не плакала, но и не разговаривала с везущим меня отцом; на его заигрывания отвечала только рассеянной полуулыбкой. Слишком много интересных предметов встречалось на пути: телега с настоящей лошадью, чирикающий воробей, автомобиль-грузовик, дети, собаки, кошки. Если ничего особенного не встречалось, я придумывала невинное развлечение: высовывала из коляски руку, и концы пальцев задевали за планки заборов. Пальцы барабанили, калитки и сломанные доски приятно разнообразили ритм: заборы менялись, у каждого сада был свой забор, у каждого забора свои особенности: то частая, то редкая решетка, то доски, перекрытые рейками, то круглые прутья. Обойдя четыре квартала вокруг дома, мы возвращались в наш сад. Мы останавливались: в полном покое и безмолвии я созерцала вселенную. Я сидела в своей коляске в полулежащем положении, поэтому содержание этой вселенной обычно исчерпывалось крышей и трубой нашего дома, веткой с висящими на ней дождевыми каплями и отцовской шляпой на фоне осеннего белого неба. Была осень, стояли пасмурные дни, иногда моросил дождь, из трубы дома поднимался вялый дымок.

19. Сон

После прогулки я завтракала; поев, отправлялась спать. При раздевании несколько минут мы уделяли нежностям: я забиралась рукою отцу в рот и пыталась вывернуть его зубы. Однако зубы были крепкие и не поддавались моим усилиям. Лучше обстояло дело с глазами: иногда удавалось довольно цепко ухватиться за глаз, и появлялась надежда извлечь его и поиграть им на свободе, но непокладистый отец почему-то уклонялся и не давал мне довести игру до конца.

Попав в постель, я вскоре снова оказывалась в саду, или прямо в комнату приезжала мать в повозке с лошадью, или мой любимый резиновый утенок с отъеденным животом, всегда спавший вместе со мной, оживал, начинал чирикать и прыгать по спинке кровати. В те времена граница между «я» и «не-я», между восприятием и представлением еще не установилась для меня окончательно. Собственная фантазия или действительность, сон или явь — все принималось мною с одинаковом простосердечной доверчивостью. Свои сновидения я еще не выделяла в категорию какого-то особенного иллюзорного бытия. Кто их там разберет — чирикал мой утенок или не чирикал, по правде сказать, я была уверена, что чирикал. Все, проходящее перед моими глазами, в равной степени принималось за чистую монету. Сон был продолжением той же самой удивительной жизни, с которой я теперь знакомилась, интересным путешествием все по тому же любопытному миру, может быть, только по несколько экстравагантной, экзотической его области.

И, просыпаясь, я вспоминала всех этих чирикающих утят и порхающих по веткам пап без всякого недоверия, с таким же точно непредвзятым интересом, с каким вспоминала после настоящей прогулки чирикающих воробьев и отца, чинно идущего за коляской.

20. Вечер

Вечер я снова проводила на своем стуле за письмами или за игрушками, которые укладывались в корзинку, подвешенную к ручке стула. Светила лампа с зеленым колпаком, было спокойно и уютно. Я чувствовала себя окруженной кольцом внимания и заботы. Стены комнаты прочно защищали от невзгод и опасностей внешнего мира, было чувство непоколебимой обеспеченности, прочности своего дома, своего безмятежного восседания на стуле. Взрослые утрачивают это чувство. У них много центров: служба, квартиры знакомых, своя теперешняя квартира, свои прошлая и будущая квартиры. Именно квартиры, а не «дома»: квартира — что-то временное и условное, «дом» — безусловное и вечное. Поэтому только в детстве жизнь кажется абсолютно надежной, навеки нерушимой. Я не говорю о метафизической вечности, вечности своего личного бытия, — сознание такой вечности, если покопаться, есть не у каждого взрослого.

Нет, вечной я ощущала вот эту наличную, земную мою жизнь. Я забыла, что родилась, и не подозревала, что умру. Световой кружок карманного фонаря, скользящий вдоль поверхности стола. Должен осветить его край, чтобы стало заметно, что стол не бесхозен, а рождение и смерть оставались, конечно, далеко за пределами луча моего сознания. Даже больше: вечными были каждый День, каждый час моей жизни, вечной была не только я сама, но и все окружающее. Луч сознания был слишком узок, чтобы осветить крупный промежуток времени, движение времени не воспринималось непосредственно, как не воспринимается ход часовой стрелки, а только post factum отмечается ее новая переместившаяся неподвижность. Я сидела на своем стульчике, у лампы, и знала, что так было и будет всегда. Потом незаметно вокруг меня утверждалась новая вечность — вечность раздевания и укладывания в кровать на ночь, самая веселая вечность игры в прятки, возни и поцелуев в «пузик». И, наконец, снова магическая перемена — и уже был потушен свет, меня обнимала и нежила сладкая теплота постели, вдалеке мать прикрывала за собой дверь: наступала недолгая вечность доверчивого, блаженного засыпания.

Эпилог