Я подарю тебе землю

Стражник у входа, взяв документ и увидев печать графини, попросил их немного подождать, а сам направился в караульное помещение, чтобы доложить об их приходе начальнику. Вскоре тот вышел навстречу с пергаментом в руке. Это оказался старый солдат, выбившийся в офицеры благодаря боевым заслугам, о чем свидетельствовали два бледных шрама, пересекавших лицо.

— Мы с вами случайно не знакомы? — спросил он у падре Льобета.

— Не исключено: в этой трижды грешной Барселоне все так или иначе знают друг друга.

— Вы не похожи на священника.

— Я не всегда им был.

— И где же носило вашу милость, прежде чем вы пришли к Богу? — осведомился тюремщик.

— Я прошёл множество дорог и побывал в самых разных переделках.

Но стражник не сдавался.

— Ну конечно, я встречал вас прежде — правда, в другом обличье. Вы случайно не участвовали в той заварушке с Миром Герибертом?

— Да, я был там, но не в качестве священника.

Лицо стражника неожиданно просветлело.

— А еще вы сражались под Вальфермосой.

— И под Вальфермосой, и во многих других местах, — ответил Эудальд. — Мы сражались там вместе с отцом моего друга.

Начальник стражи внимательно взглянул на Марти.

— Напомните мне, как звали вашего отца.

— Гийем Барбани де Горб.

Начальник стражи посмотрел на него, словно увидел привидение. Он вновь взглянул на Льобета, после чего повернулся к Марти.

— Во имя бороды святого Петра! Теперь припоминаю: вы были не разлей вода, словно нитка с иголкой... В тот день, когда в меня метнули дротик, — он указал на один из своих шрамов, — ваш отец вынес меня из боя. Славные были времена — не то, что сейчас, когда любая марионетка, пресмыкаясь при дворе, за считанные месяцы добивается большего, чем мы — за долгие годы службы на границе.

— Я рад нашей встрече, — произнес Льобет. — Всегда приятно встретить старых знакомых.

— И вот вы встретили меня здесь, среди калек, от которых не требуется ничего другого, кроме как смотреть за безобидными заключенными и совершать обходы. Знай я об этом наперед — возможно, тоже пошел бы в священники: уж лучше разливать суп беднякам, чем караулить этих доходяг и терпеть ведьму-жену и троих спиногрызов.

— Возможно, у вас просто не было призвания для служения церкви.

— Даже без призвания быть священником много лучше, чем стражником в этом поганом месте.

Эудальд предпочел остановить поток словоизлияний старого солдата, заметив, что лучше продолжить разговор внутри.

— Мне приятно с вами поговорить, но мы пришли просить вас об услуге, и у нас не так много времени, — напомнил он.

— Хорошо, один из моих людей проводит вас до камеры. И знайте, что в любое время, когда на часах стоит Жауме Форнольс, вы сможете его навестить.

— В какие дни и часы вы стоите на карауле? — спросил Эудальд.

— Я бываю здесь каждый день, с первой до третьей мессы.

— Мы это учтём, чтобы не просить разрешения каждый раз. А сейчас, если вы будете так добры...

Стоявший у входа стражник провёл их по нескольким коридорам, прежде чем они оказались у дверей камеры, где томился Барух. При виде представшей их взору картины у обоих защемило сердце. Сквозь решетчатую дверь камеры они увидели менялу. Если бы не железная решетка, его комната могла бы показаться скорее номером плохого постоялого двора, чем тюремной камерой. Из мебели в ней был стол и два шатких стула, а также старая скамья у стены, очевидно, служившая узнику ложем.

На этой скамье и сидел погруженный в раздумья Бенвенист, рассеянно глядя, как в бледных лучах восходящего солнца, проникающих в камеру сквозь маленькое окошко, танцуют мириады крошечных пылинок. За эти дни меняла, казалось, совсем высох и стал ещё меньше ростом. Заметив за решетчатой дверью какое-то движение, Барух поднял голову, и его водянистые глаза засветились облегчением и благодарностью. Он медленно поднялся на ноги и направился к двери, как всегда, внимательный и дружелюбный.

Стражник поднял решётку, и мужчины бросились друг к другу в объятия.

— Мне велено оставить вас наедине. Когда соберётесь уходить, постучите по решётке, и я вас выпущу.

С этими словами тюремщик направился в дальний конец коридора.

Оставшись наедине, Марти и Эудальд сели на стулья, а Барух остался на своём ложе.

Каноник первый нарушил тягостное молчание, невольно повисшее между тремя друзьями.

— Барух, друг мой, какое несчастье! -

— И какая чудовищная несправедливость! — подхватил Марти.

— Пути Яхве неисповедимы и непостижимы для смертных, — ответил Барух. — Каждому из нас при рождении уготована своя судьба, которую мы должны принять всем сердцем.

— Но любая смерть, приходящая не по воле Господа, а от рук человеческих, является нарушением Его воли и уже поэтому преступна.

— Простите меня, Эудальд, но когда смерть посещает нас в преклонные годы, она благословенна. Моя же послужит тому, чтобы смягчить гнев сильных мира сего и отвести от моей общины худшие несчастья.

— Полагаю, вы даже знаете, как именно.