Я - подводная лодка!

У этого плавпирса "Курск" чаще всего стоял с норда, с северного борта плавучего причала. Теперь здесь щемящая пустота, а с зюйда, с другой стороны, ошвартован его однотипный собрат - атомный подводный крейсер с крылатыми ракетами "Воронеж". Точно так же год назад стоял здесь "Курск", гороподобно высясь над водой и пирсом, подставив черное шаровидное лбище заполярному солнцу. Сейчас, в годовщину гибели "Курска", за глыбой рубки замер в парадном строю экипаж "Воронежа" - точь-в-точь как на том снимке, что облетел весь мир, - живая гребенка одношереножного строя, подводная сотня, атомная рать. Некоторые офицеры, мичманы и матросы этого корабля оказались навечно прикомандированы к экипажу "Курска", многие служили когда-то на нем, как нынешний командир - старпомом или нынешний инженер-механик - командиром БЧ-5. Им сегодня труднее, чем другим морякам, потому что они каждодневно и ежечасно живут в ауре скорбной памяти боевых товарищей, которая поджидает их в каждом отсеке, на каждой перекладинке входного трапа... Но они живут и служат за двоих - за себя и за тех парней, которых поминала в тот день вся страна. На всем флоте - от Камчатки до Полярного, от Балтийска до Севастополя были приспущены флаги. Северный флот встал в Видяеве прощальным парадом на предпричальном плацу. Сюда прибыли подразделения от всех родов его войск - и от эскадры надводных кораблей, и от морской пехоты, повоевавшей в Чечне, и от морской авиации; прибыли почетные караулы от пограничников Арктики, от ПВО Заполярья.

К ним ко всем, к родственникам погибших вышел главнокомандующий ВМФ России адмирал флота Владимир Куроедов, сняв с головы фуражку.

- ...Сейчас норвежские, голландские, английские, российские специалисты объединились, чтобы поднять "Курск", - сказал главком. - Это наш долг перед погибшими. И если мы оставим все, как есть, мы сделаем шаг назад - в восьмидесятые годы.

За спиной адмирала горели на черной доске чьи-то горестные стихи:

Поглотила пучина больше сотни имен,

От простых бескозырок до высоких погон.

Ах, Россия, Россия, плавно катишь в веках Да кровавы туманы на твоих берегах.

Потом была минута молчания. Молчали люди, а корабли пытались сказать все, что наболело в их машинной душе. Я никогда не слышал такого пронзительного и такого жутковатого хора: плакали атомные подводные крейсера, жалобно взвывая сиренами, мрачно бася тифонами. Голосили атомарины "Воронеж" и "Кострома", белоснежное госпитальное судно "Свирь" и морские буксиры. Им откликнулась даже труба гарнизонной котельной, окутавшись клубами белого пара. Барабанщики эскадренного оркестра мерно отбивали медленные такты.

Когда стих плач кораблей, рванула воздух команда:

- На пле-чо! Напра-во!

"Не бил барабан перед смутным полком..." Бил! Еще как бил перед сводным полком Северного флота. Чеканным парадным шагом маршировал полк перед своим главкомом, мимо вдов и сирот, мимо седоволосых монахов Трифон Печенгского монастыря, мимо причального фронта, мимо памятной доски, заваленной венками, сквозь которые пробивались отчаянные строки:

Сколько муки и веры,
Сколько правды и лжи
Утонули в глубинах
Каждой русской души...

В этом же ритме ходили в отмашке золотые шевроны на рукавах плавсостава и белые перчатки морской пехоты, клинки знаменных ассистентов и ладони капельмейстера. Шли под "Прощайте, скалистые горы...", под "Море и стонет и плачет...", отбивая общий шаг мерно, слитно, клятвенно... Пять мичманов-барабанщиков яростно и глухо выгрохатывали старинный воинский бой, задавая тон общему биению сердец.

В одной могиле и купели...

А потом была лития в деревянной церкви Николы Морского, срубленной костромскими плотниками на берегу Ура-губы. Вместить она могла не более двух десятков прихожан, и потому оказалась посреди тех, кто пришел постоять у её стен с горящей свечой. Ее сосновый ковчег плыл в море голов. Свечи держали и христиане и мусульмане - единым Храмом стал в этот час сруб под православной главкой. И в клеймах икон, которые привезли с собой печенгские монахи, были выписаны - впервые в истории церковного искусства - лики атомщиков и ракетчиков, вычислителей и турбинистов, лики мучеников "Курска", под ними же славянской вязью шли имена - русские, татарские, башкирские, горские, немецкие - без различия, кто крещеный, а кто нет. Все они приняли крещение в одной купели...

Я стоял рядом с маленьким пожилым мужичком, чья круглая, по-татарски стриженная голова была горестно втянута в плечи. Валерий Сабирович Янсапов прилетел сюда из Ишимбая. Его сын, командир отделения коков главстаршина Соловат Янсапов, навсегда остался в четвертом отсеке "Курска". И не было в мире таких слов - ни на татарском языке, ни на русском, - которые могли бы объяснить ему его горе, примирить его с ним...