Я — посланник

— О боже правый, что случилось?

— Все в порядке, не волнуйся.

По правде говоря, я чувствую себя жалким придурком. Ибо с первым лучом солнца выскочил из дома и побежал — куда? Правильно, к Одри. За помощью. И только обменявшись с ней парой реплик, я понимаю, что весь дрожу. Солнышко пригревает, но кожа отчаянно пытается оторваться от плоти.

«А почему она держит меня на пороге?» — вяло удивляюсь я, и ответ вырисовывается сам, после нескольких мгновений неловкого молчания: это парень с работы.

— Кто там? — спрашивает он.

— А, это… — начинает мяться Одри.

Она неловко себя чувствует, это видно.

А потом небрежным тоном роняет:

— Просто Эд зашел.

Вот так. Просто Эд.

— Ладно, до скорого тогда.

И я начинаю пятиться, ожидая…

Чего ожидая?

Да того, что она пойдет за мной.

Но Одри не идет.

Только выходит на крыльцо. И спрашивает:

— Ну ты же будешь дома позже?

— Не знаю, Одри, — продолжаю пятиться я.

И это правда. Я и впрямь не знаю, буду ли дома. Джинсы кажутся невообразимо старыми, они оплетают мне ноги, как побеги вьюна. Рубашка обжигает холодом. Куртка царапает руки, волосы растрепаны, а глаза, судя по ощущениям, красные от недосыпа. А еще я так и не узнал, какое сегодня число.

«Надо же, просто Эд», — думаю я. И поворачиваюсь.

Просто Эд уходит.

Просто Эд уходит быстро.

Ускоряет шаг, пытаясь перейти на бег.

Но спотыкается.

Загребает ногой землю и снова идет медленно. Из-за спины слышится голос Одри, она зовет, громче и громче:

— Эд? Эд?!

Просто Эд оборачивается.

— Я потом зайду, ладно? — спрашивает она.

Просто Эд смиренно вздыхает — ладно.

— Хорошо, — говорит он вслух. — Пока.

И идет прочь. Внутреннему зрению предстает образ Одри, как она стоит в дверях. На ней болтается футболка, — Одри в ней спит. Немного взъерошенные после сна, красивые волосы. Округлые бедра. Стройные, золотистые от загара ноги. Сухие, еще пухлые со сна губы. Следы поцелуев на шее.

Она пахнет близостью, пахнет сексом.

Я корчусь в безмолвной муке: «О, как бы я хотел, чтобы такой запах шел и от меня».

Но от меня разит запекшейся кровью и пролитой на куртку выпивкой.

Погода стоит прекрасная.

На небе ни облачка.

«Кстати, Эд, для информации, — напоминаю я себе, поедая хлопья с молоком. — Сегодня вторник. Ты работаешь».

Поэтому трефовый туз отправляется в тот же ящик комода — в компанию к бубновому. На мгновение мне представляется полный набор тузов, разложенных веером, как при игре в карты. Вот уж никогда бы не подумал, что мысль о четырех тузах в руке будет мне отвратительна. Играя в карты, ничего лучше и желать нельзя. Но жизнь — не карты, увы.

Вскоре Марв непременно на меня насядет, требуя, чтобы мы делали по утрам пробежки. Все-таки на носу «Ежегодный беспредел». Я даже хихикаю, представляя, как это будет выглядеть: мы с Марвом босиком трусим по сонным лужайкам перед домами, разбрызгивая росу и пугая крапиву. Когда играешь босиком, нет смысла тренироваться в кроссовках.

Одри заявляется ближе к десяти. Умытая и свежая после душа. Она пахнет чистотой. Волосы забраны в тугой хвостик, и лишь несколько роскошных прядей падают на глаза. На ней джинсы, коричневые ботинки и голубая рубашка с нашивкой на кармане: «Свободное такси».

— Привет.

— Привет.

Мы садимся на крыльце, свесив ноги. На небо выползли первые облака.

— Что написано на новой карте?

Прочистив горло, я спокойно сообщаю:

— «Помолись у камней дома твоего».

Одри отвечает растерянным молчанием.

— Что бы это могло значить? — наконец спрашивает она.

И смотрит на меня. Я чувствую ее взгляд. Он мягкий и добрый.

— Понятия не имею.

— А что случилось с головой и… — Сейчас во взгляде Одри беспокойство соседствует с явным неудовольствием. — …В общем, со всем остальным, — наконец находится она. — Эд, ты выглядишь ужасно.

— Знаю. — Слова падают мне на ноги и соскальзывают на траву.

— А что ты делал по адресам, которые были на первой карте?

— Ты правда хочешь знать?

— Да.

Я начинаю говорить, и перед глазами как живые встают люди из моего рассказа.

— Ну, мне нужно было почитать книжку одной пожилой леди, доказать девушке, что она победит, бегая только босиком — даже со сбитыми в кровь ногами. И… — Тут мой голос становится очень, очень спокойным: — Я должен был убить человека, который насиловал свою жену каждую ночь.

Солнце выходит из-за облака.

— Ты это серьезно?

— А зачем мне выдумывать?

Вообще-то в моем голосе должна была прозвучать неприкрытая враждебность. Но с ней не заладилось. Наверное, не осталось сил.

Теперь Одри не глядит на меня: боится по выражению лица понять, что я не вру.

— И ты… сделал это?

На меня вдруг наваливается чувство вины: ну зачем я грузил ее этим рассказом? Чем она мне поможет? Ничем. К тому же ей не понять. Откуда ей знать, как это — чувствовать руки ребенка, этой девочки, Анжелины, на своей шее? Или видеть, как сдерживает слезы женщина, наклоняясь к полке с продуктами в супермаркете? Откуда ей знать, насколько холодна рукоять пистолета? Или как глубоко отчаяние вдовы, которой непременно нужно было услышать: «Да, Милла. Ты меня берегла. Как зеницу ока».