Я поступила в университет (сборник)

Именно в таком настроении, хотите, назовите это депрессией, хотите – хандрой, я встретил свою будущую жену. Тогда, надо сказать, я не догадывался, что именно она – та женщина, которую я так долго учился любить. Она всё делала неправильно: звонила невпопад, громко и долго разговаривала, плакала, когда я исчезал на неделю. Но почему-то это меня не раздражало, а забавляло. Она была младше меня, но тоже далеко не юная, с багажом отношений и привычек. Мне было интересно слой за слоем открывать ее для себя. Она была из другого мира: боролась за место под солнцем, набила синяков и шишек, закалилась, превратилась в ханжу – пилит меня, что я пью много, неправильно питаюсь или часами торчу перед телевизором. Я люблю ее за то, что долго ворчать она не способна, и, если переключить ее внимание и рассмешить, а это я умею, то она забудет, что у меня в руках стакан с виски и что тренировку в спортзале я опять пропустил.

Я понял главное, надо находить маленькие радости во всём и принимать их с благодарностью. Этому я научился у моей жены, и за это я ее люблю.

В доме моих родителей слово «коммунизм» никогда не произносилось. Оно было синонимом дьяволу, абсолютному злу. А моя жена оказалась комсомолкой, коммунисткой. И ее отец был коммунистом, и дед, и оба служили в армии нашего идейного врага. Границы мира, моего мира, расширились. Границы принятия расширились. Я принимаю и уважаю то, что всего пять лет назад было для меня неприемлемым. Мир движется вперед, и я рад, что вместе с женщиной, с которой мне безумно интересно, развиваюсь и я. Она открывает для меня другую культуру, а я, в свою очередь, открываю для нее Америку.

Я долго не верил в семейные отношения. Мои родители ни разу не повысили голос друг на друга, мы с сестрой считали их идеальной парой. Если у них и бывали неприятности, то только из-за нас. Я тогда вообще мало обращал на них внимания, а мысль, что у них не всё ладно между собой, мне никогда в голову не приходила.

И вдруг, когда нам с сестрой было по семнадцать, они развелись. Вот так, однажды, когда мы, развалившись на диване с миской попкорна, смотрели телевизор, отец подсел к нам и абсолютно будничным голосом сказал: «Мы с мамой пока поживем раздельно». Сестра спросила: «Как раздельно? Вы что, разводитесь?» И отец просто сказал: «Да». Набрал горсть попкорна и поднялся наверх, в гостевую спальню. Сказать, что меня огрели обухом по голове – ничего не сказать. Прошло сорок лет, а я до сих пор помню, какой мы с сестрой смотрели канал в тот миг, какое шоу, какой сезон и эпизод.

– Что теперь будет? – спросил я сестру. – Что будет с ними?

– Don't worry, – зевая, сказала она, – they will be ok.

Я так и не знаю, почему они развелись. Они уже давно, больше тридцати лет, живут во вторых браках. Я никогда их не спрашивал о причине. По большому счету, я не хочу знать.

Я встречал жен, изменяющих мужьям, встречал неверных мужей, невест, прибегавших в ночь перед свадьбой к своим бывшим, чтобы «попрощаться» – замужняя жизнь впереди. У меня пропадали кошельки после приятно проведенных ночей с незнакомками из баров, а однажды мою подпись на чеке в пять тысяч долларов подделала женщина, которая жила у меня полгода. Мое доверие к людям истончалось.

Я спросил у бабушки, она прожила сто один год в трезвой памяти: «Ты любила мужа?»

«Ты про которого спрашиваешь? Про дедушку?»

Ах да, я и забыл, что у нее было трое мужей. Точнее, всегда знал, но меня никогда не волновал этот вопрос, пока я сам не задумался о браке.

«Конечно, любила, – уверенно ответила бабушка. – И они меня. Жаль только, что мне пришлось всех троих похоронить».

«Мне бы твою уверенность и выносливость», – позавидовал я бабушке.

Ремарк называл себя и своих ровесников «потерянным поколением». Если в возрасте девятнадцати-двадцати лет проходишь войну, то потом не можешь научиться жить среди нормальных людей, считал он.

Мы были первым американским поколением, кому не нужно было register for the draft[3].

Ребята старше меня всего на год, успели попасть во Вьетнам. Если бы я родился чуть раньше, я бы всё равно не пошел воевать. Я не могу взять в руки ружье и идти убивать людей, которые не сделали мне ничего плохого.

Мой доктор говорит: «Нет ничего печальнее, чем смотреть на стареющих хиппи. Приходят ко мне на прием в тех же белых рубищах, босиком в любую погоду, с седыми распущенными волосами. Их вечные герлфрендс в тех же длинных юбках, банданах, стягивающих головы. В глазах – добро. И куча болезней. Старые, бедные хиппи».

Я моложе их, но если бы меня послали воевать во Вьетнам, я бы тоже стал хиппи и сел бы с ними на землю перед Белым Домом[4].

Но иногда мне кажется, что мы с сестрой, мои друзья – «потерянное поколение». Мы так долго жили в свое удовольствие, стараясь ни в коем случае не напрягаться, что, наверное, упустили что-то важное из виду.

Я очень надеюсь, что у меня еще есть время чему-нибудь научиться. Например, верности.

Рассказ фигуристки