Я, Потрошитель

– Читая донесение Вудраффа, вы быстро поймете, что худшего момента нельзя было придумать. Его полк прикован к месту в основании петли, которую расставил идиот Берроуз. По его замыслу, Аюб-хан должен бросить сюда все свои силы и потерпеть поражение. Увы, Аюб-хан привел сюда главные силы, двадцать пять тысяч человек, в основном конных, и на его стороне было превосходство в численности, а также в боеприпасах, продовольствии, воде и артиллерии. Кроме того, ему прекрасно была знакома местность. Что же касается Берроуза, для него это было первое боевое столкновение, но и этого хватило, чтобы он навеки занял место в зале славы кретинов Британской армии, вместе с Кардиганом, опозорившимся под Балаклавой, и Челмсфордом, повинным в катастрофе под Изандлваной[59].

Отрывок донесения, принесенного мне полковником из военного ведомства, начинается с того, что подполковник – тогда еще капитан – Вудрафф с тревогой замечает, что «петля» рушится и солдаты, англичане и индийцы, бегут, бросая оружие. Он понимает, что его рота «И» 66-го пехотного полка должна стоять насмерть, чтобы прикрыть отступающих, иначе конница Аюб-хана порубит их прежде, чем они успеют преодолеть одну пятидесятую часть пути до Кандагара. Вудрафф делает именно это до тех пор, пока не возникает опасность оказаться в окружении, и, убедившись в том, что отступающих больше нет, он приказывает отступать в боевом порядке по направлению к деревне Хиг, где можно укрыться. Его оставшиеся в живых солдаты занимают позицию и отбивают атаки афганцев, и хотя по прошествии стольких лет я не могу дословно восстановить в памяти этот пространный текст, я помню, с какой живостью выражался тогдашний капитан, в основном холодным точным языком, таким идеальным для описания жестокого и трагического дня смерти и кровопролития, под палящим солнцем в клубах пыли, у какого-то забытого Богом местечка, за который никто не даст и ломаного гроша и корки хлеба на лондонских улицах. По-моему, все было приблизительно так, только гораздо лучше:

«Я отметил, что сразу за южной околицей Хига на нашем фланге возвышается холм. Опасаясь, что противник с этой выгодной позиции сможет открыть по нам прицельный огонь, я решил отправить небольшой отряд занять холм и удерживать его до тех пор, пока не закончатся боеприпасы. Командовать отрядом я назначил старшего сержанта Треувора, не только ввиду его храбрости и опыта, но и потому, что среди моих сержантов он единственный оставался на ногах. Он был ранен всего дважды. Также Треувор веселый парень, любит пошутить, и чем отчаяннее обстановка, тем больше для него радости. Он отобрал дюжину таких же веселых ребят и поднялся на вершину холма, который я для себя окрестил «Маленькой круглой вершиной», чтобы стоять насмерть, точно так же, как стоял под Геттисбергом Чемберлен[60], хотя я сомнеуваюсь, что благопристойный Чемберлен смог бы сравниться с утонченным даром Треувора сквернословить, таким распространенным среди наших доблестных воинов из лондонских низов.

Тем временем мы оставались внизу, отражая непрерывные атаки так, что стволы наших «мартини-генри» начали светиться от жара выстрелов, и в какой-то момент, когда мы вели огонь по призракам, окутанным такой густой пылью, что о попадании можно было судить лишь по шлепку свинца о живую плоть, я заметил оживление на «Маленькой круглой вершине». Не желая потерять стольких людей и понимая, что, если они останутся наверху, а мы отступим, они будут обречены, я решил приказать им отходить. Я поискал ординарца, чтобы передать приказ, но все были или убиты, или заняты штыковой работой. Я возложил эту задачу на себя.

Я быстро взбежал вверх по склону. Это такой восторг, когда в тебя стреляют и промахиваются, и это придает сил, о которых и не подозреувал. Я понимаю, что в британской армии офицеры только командуют, но не сражаются лично, однако – увы – пуштуны совсем не признают эту благородную традицию. Я уложил из реувольвера четверых, одного в упор, так что успел ощутить дурной запах у него изо рта. Затем, когда реувольвер оказался разряжен и в патронташе не осталось больше патронов, я отбросил реувольвер и взялся за «Уилкинсон». И снова меня со всех сторон облепили дервиши, каждый последующий еще более колоритный, чем предыдущий, все вооружены кривыми ятаганами, острыми и сверкающими. Они рубили, я отражал удары, стараясь вертеться, чтобы они не смогли одновременно организовать атаку во фронт и в тыл. И таким образом я укладывал одного за другим. «Уилкинсону» нужно отдать должное: изготовлен он мастерски, ибо, даже когда рукоятка стала скользкой от крови, которая неизбежно льется в рукопашной схватке, сабля ни разу не повернулась и не дрогнула у меня в руке, и лезвие ее не затупилось после всей той рубки, которую мне пришлось осуществить.