Я, Потрошитель

И, возможно, именно поэтому следующей моей реакцией, непрошеной, неожиданной, стала ярость. Казалось, гигантский кулак крепко стиснул мне внутренности, а когда он разжался, отпуская их, нахлынула злость, стремление сделать больно, уничтожить, убить то, что уже было убито. Кому-нибудь из тех, кто занимается наукой, следует заняться изучением тех таинственных жидкостей, которые в мгновения крайнего напряжения захлестывают человеческий мозг. Чем бы они ни были, они не позволили мне остаться спокойным и собранным, способным на остроумие и иронию. Вместо этого они сделали меня – возможно, это удивит читателя, если по какой-либо случайности этому творению когда-либо будет суждено увидеть свет, – сумасшедшим. Этот гипотетический читатель, вероятно, поправит: еще более сумасшедшим, но я возражу: «Нет, нет, я от начала до конца был в полном рассудке, за исключением одного этого момента. Прости меня, неизвестная несчастная женщина, не на тебе я выместил свой гнев, а на ней – на вселенной, на империи, на системе, на том, как близок я был к катастрофе, на причудах судьбы и случая, одним словом, на всех тех непреходящих реалиях, не подвластных человеку, – и я ощутил настоятельную потребность пролить на них дождь разрушений. Увы, твое только что убитое тело оказалось единственным доступным сосудом.

Я уничтожил то, что до сих пор оставалось священным и неприкосновенным. Я отнял у своей возлюбленной ее лицо. Мне потребовалась всего одна минута – при надлежащем применении острый нож становится очень эффективным инструментом. До сих пор я только резал, но теперь я опустился на следующую ступень человеческого падения и стал колоть. Я вонзал нож в лицо, чувствуя, как лезвие соскальзывает по твердой массе черепа, затем вспарывает мягкие ткани, с каждым ударом раздирая, разрывая, отсекая куски кожи. Не в силах удержаться, я буквально всхлипывал, поддавшись истерике. Я даже выколол мертвой женщине глаза, втыкая острие в прикрытые веками глазные яблоки, чувствуя, как то, что находилось под ними, становится скользким и жидким, подобно гроздьям винограда под механическим прессом.

И еще я рубил – тоже что-то новенькое. Я с силой рубанул по носу, перерезав хрящ, придающий этому органу форму, и, прежде чем успел остановиться, чуть развернул лезвие, с силой дернув им к себе, и вся эта проклятая штука оторвалась. Далее я занялся ухом, отпилил его, словно плотник, однако не получил такого же удовлетворения, как от благодатного носа. Ухо сопротивлялось изо всех сил, и я так и не отрезал его полностью, а оставил болтаться на окровавленной ленте хряща.

Перенеся свое внимание вниз, я в приступе детской истерики принялся колоть ножом различные органы, остававшиеся во внутренностях, – механическое поднятие и опускание руки, кулака, острия ножа, и я чувствовал, как лезвие пронзает все то, что находилось внутри. Затем моя ярость выплеснулась за пределы собственно вскрытой брюшной полости и перешла на целые участки кожи на животе и в промежности; я колол, я втыкал, я вонзал, снова чувствуя, как острие проникает сквозь упругую эластичность кожи и попадает в расположенные под ней подкожные ткани, ощущая, как под моим безумным натиском разделяется и разъединяется человеческое желе. И вдруг я почувствовал себя обессиленным.

Я посмотрел на творение своих рук. Изуродованное лицо в темноте, которая окутывала площадь, казалось черным месивом. Для того чтобы передать в полной мере его истинный ужас, требовались краски, но насладиться этим зрелищем смогут «фараоны», а не я. Я не позволю себе осмотреть тело. Я не обладаю излишней чувствительностью. Разве смог бы чувствительный человек сотворить подобные зверства? Наверное, я все еще не оправился от шока, и тут до меня вдруг дошло, что уже прошло много времени и меня ждут другие дела. Поднявшись на ноги, я убрал нож за ремень, стащил с рук промокшие насквозь перчатки и убрал их в карман; убедился в том, что фартук – очень важная деталь – по-прежнему в одном из карманов сюртука, а отрезанный орган женщины – в другом, и без единого звука развернулся.