Я пришел дать вам волю

Из-за кручи береговой вылезла краем луна; на реке и на обоих берегах внизу все утонуло во мрак и задумчивость.

Степан лежал у шатра лицом вниз. Сукнин сидел поодаль на седле.

Подошел Ларька, остановился…

– Господи, господи, господи-и! – стонал Степан. И скреб землю, и озирался. – Одолел меня дьявол, Ларька. Одолел, гад: рукой моей водит. За что казака сгубил?!. За что-о?!

Ларька стоял над атаманом, жестоко молчал. Ларьке до смерти жалко было казака Куприяна Солнцева. И он хотел, чтоб атаман мучился сейчас, измучился бы до последней нестерпимой боли.

– А вы?!. – вскочил вдруг Степан на колени. – Рядом были – не могли остановить! Чего каждый раз ждете? Чего ждете? Хороши только потом выговаривать!..

Ларька молчал. И Сукнин молчал.

– Чего молчите?! – заорал Степан. – Пошто не остановили?!

– Останови! – воскликнул Сукнин. – Никто глазом не успел моргнуть.

– Моя бы воля, – негромко и тоже зло заговорил Ларька, – да не узнай никто: срубил бы я тебе башку счас… за Куприяна. И рука бы не дрогнула.

Сукнин оторопел… Даже встал с седла, на котором сидел.

Степан вскочил на ноги… Не то он вдруг – в короткое это время – решился на что-то, не то – вот-вот – на что-то страшное с радостью готов решиться. Не гнев, а догадка какая-то озарила атамана. Он пошел к есаулу. Ларька попятился от него… Федор на всякий случай зашел сбоку. Но атаман вовсе не угрожал.

– Ларька, – как в бреду, с мольбой искренней, торопливо заговорил Степан, – рубни. Милый!.. Пойдем? – Он схватил есаула за руку, повлек за собой. – Пойдем. Федор, пойдем тоже. – Он и Федора тоже схватил крепко за руку. Он тащил их к воде. – Братцы, срубите – и в воду, к чертовой матери. Никто не узнает. Не могу больше: грех замучает. Змеи сосать будут – не помру. Срубите! Срубите!! Богом молю, срубите!.. Милые мои…помогите. Не могу больше. Тяжело.

Степан у воды упал на колени, опустил голову.

– Подальше оттолкните потом, – посоветовал. – А то прибьет волной… – Верил он, что ли, что други его верные, любимые его товарищи снесут ему голову? Хотел верить? Или хотел показать, что верит? Он сам не понимал… Душа болела. Очень болела душа. Он правда хотел смерти. Вот и не пил последнее время… Нет, не вино это, не вино изъело душу. Что вино сильному человеку! Он видел, он догадывался: дело, которое он взгромоздил на крови, часто невинной, дело – только отвернешься – рушится. Рассыпается прахом. Ничего прочного за спиной. Астраханские дела, о которых сгоряча – при всех! – донес несчастный Куприян, это – малая капля, переполнившая обильную горькую чашу. В Царицыне тоже не лучше: Прон Шумливый самоуправствует хуже боярина. На Дону, кто приходит оттуда, сказывают: ненадежно. Плохо. Затаились… Такой войны, какую раскачал Степан, там не хотели даже те, кто поначалу молча благословлял на нее. Там испугались. Так – на пиру вселенском, в громе труб – чуткое сердце атамана слышало сбой и смятение. Это тяжело. О, это тяжело чувствовать. Он скрывал боль от других, но от себя-то ее не скроешь.

– Уймись, Степан, – миролюбиво сказал Ларька. – Чего теперь?

Федор тронул Ларьку за руку, показал: молчи.

Степан плакал, стоя на коленях, отвернувшись лицом к Волге.

– Дайте один побуду, – попросил он тихо.

Есаулы пошли к шатру. Но из виду атамана не упускали. Он все сидит, оперся локтями на колени, чуть покачивается взад-вперед.

– Старуха… выбила из колеи, – сказал Сукнин.

– Не старуха… Наш недогляд, Федор: надо было перехватить Куприяна, научить, как говорить. А то и вовсе не пускать, завтра бы рассказал.

– Куприян, конешно… Но старуха! У меня давеча у самого волосья на голове зашевелились, когда она завыла. Откуда вывернулась, блажная?

– Васька-то что же, помирает?

– Видно… Вот ишо змею на груде отогрели, – Шелудяк, дармоед косоглазый, – жестоко сказал Сукнин. – Он там воду мутит. Васька ослаб, он верх взял.

– Зачем они Львова-то решили?

– Спроси! Шелудяк все.

Тихо говорили между собой у шатра есаулы. И поглядывали в сторону берега: там все сидел атаман и все тихо покачивался, покачивался, как будто молился богу своему – могучему, древнему – Волге. Иногда он бормотал что-то и тихо, мучительно стонал.

Луна поднялась выше над крутояром; середина реки обильно блестела; у берега, в черноте, шлепались в вымоины медленные волны, шипели, отползая, кипели… И кто-то большой, невидимый осторожно вздыхал.

Позже Степан взошел в небольшую лодку тут же, неподалеку, прилег на сухую камышовую подстилку и заснул, убаюканный прибрежной волной. И приснился ему отчетливый красный сон.