Я пришел дать вам волю

Разговор принимал нехороший оборот… И очень уж шумели казаки: на нервы действовали. Самая пора – уйти от греха.

Воеводы пошли из шатра… Прозоровский шел последним, замешкался у выхода – что-то как будто вспомнил… Остановился.

– Не люблю уходить с тяжелым сердцем… Давай-ка, атаман, не будем друг на дружку зла таить. Нехорошо это, не по-христиански. Чего молчишь-то?

Степан молчал. Смотрел на воеводу. А тому опять невзначай попалась на глаза шуба. Она тихо светилась в углу дорогим тусклым светом, мягким, струйчатым.

– Ах, добрая шуба! – сказал он. – Пропьешь ведь! А?

Степан молчал.

– А жалко… Жалко такую шубу пропивать, добрая шуба. Сколько б ты за ее хотел?

Степан молчал.

– Хорошо дам… Все равно же она тебе за так досталась. А?

Степан молчал.

– Зря окрысился-то на меня, – сказал Прозоровский и нахмурился. – Про дела-то твои в Москву я писать буду. А я могу всяко повернуть. Так-то, атаман… Должен понимать.

Степан молчал.

– Ну, шуба!.. – опять молвил воевода, подходя и трогая шубу. – Ласковая шуба… Только – один черт – загуляешь ты ее на Дону. Загуляешь ведь?

– Бери себе, – сказал Степан.

Кое-то как дождался князь этих слов! Его даже стала слегка сердить то ли глупость атамана, то ли жадность его – недогадливость, скорей всего.

– Ну – куда с добром! Только я счас не понесу ее, а вечерком пришлю. Ага, так-то лучше – чтоб не глазели. А то пойдут глазеть! Греха потом не оберешь…

– Я сам пришлю.

– Ну и вот, и хорошо. И хорошо, Степан… – Воевода даже растрогался, у него и из головы вылетело, что все-таки казаки уходят – вооруженные, с припасом, богатые. И никакой острастки на дорогу он им не задал, а забота его – вся-то – страх перед царем, а страх снимался милостивой царской грамотой. Откровенно говоря, хоть он и пугал вчера своих помощников возможными выходками казаков, сам в них не верил: казаки устали, добра у них невпроворот – пить им теперь, заливаться. А мысль эта: что Стенька – не просто разбойная душа, что это умный, сильный, матерый волк, – мысль эта влетела вчера и вылетела вчера же, вечером, когда разбирали дома дорогие Стенькины подарки. «На кой ляд, – думал воевода, – ему теперь разбойничать, когда это-то добро не пропить за пять лет». – Только, Степан… – Прозоровский прижал руку к груди. – Христом-богом прошу тебя: не вели казакам в город шляться. Они всех людишек у меня засмущают. Ведь они вот счас всосутся пить, войдут в охотку, а ушли вы – они на бобах. А похмельный человек, сам знаешь, ни работник, ни служака. Да ишо злые будут, как псы, сладу с имя не будет.

– Не заботься, боярин. Иди спокойно.

Прозоровский ушел.

Степан, оставшись один, стал ходить по шатру. Думал. Он когда крепко о чем-нибудь думал, то ходил из угла в угол и приговаривал: «Мгм, мгм».

– Будет тебе шуба, боярин, – сказал он. И остановился. – Будет тебе шуба… свинья ненасытная.

***

Ближе к вечеру того же дня, часу этак в пятом, в астраханском посаде появилось странное шествие. Сотни три казаков, слегка хмельные, направлялись к Кремлю; впереди на высоком кресте несли дорогую шубу Разина, которую выклянчил воевода. Во главе шествия шел гибкий человек с большим утиным носом и с грустными глазами и запевал пронзительным тонким голосом:

У ворот трава росла,
У ворот шелковая!

Триста человек дружно гаркнули:

То-то, голубь, голубь, голубь!
То-то, сизый голубок!

Пока шел «голубь», гибкий человек впереди кувыркнулся несколько раз через себя и прошелся плясом. И опять тонко запел:

Кто ту травушку топтал.
Кто топтал шелковую?

И снова разом крикнули триста:

То-то, голубь, голубь, голубь!
То-то, сизый голубок!

Худой человек опять кувыркнулся, сплясал и продолжал:

Воеводушка топтал,
Свет Иван Семенович!
То-то, голубь, голубь, голубь!
То-то, сизый голубок!

В вечернем стоялом воздухе вольно и как-то диковато разносилась странная, развеселая песня. Астраханский люд опять высыпал из домов на улицы. Приветствовали донцов, только ничего не могли понять с этой шубой.

Разин шел в первых рядах казаков, пел вместе со всеми. Старался погромче… Пели и все громко, самозабвенно.

Он искал перепелов,
Молодых утятошек!
То-то, голубь, голубь, голубь!
То-то, сизый голубок!

Посадские потянулись за казаками: кто, ожидая большого скандала, кто – выпивки.

А нашел он нашу шубу!
Шубу нашу, шубыньку!
То-то, голубь, голубь, голубь!
То-то, сизый голубок!

Гибкий человек, отплясав, вел рассказ дальше:

Перепелку на тарелку,
Шубыньку на рученьку!
То-то, голубь, голубь, голубь!
То-то, сизый голубок!

Лица казаков торжественны, серьезны. И Разин тоже вполне старателен и серьезен.