Я проклинаю реку времени

По грузовому пандусу через распашные плексигласовые двери внутрь, снаружи холод, здесь тепло, и вдоль стены рядком стоят погрузчики. В цеху тихо, воздух влажный и прохладный, обычно среди грохочущих станков и машин он не кажется таким, но сейчас никакие пронзительные звуки не бьют по ушам, нет жары, нет удушливого запаха горелого пластика из плавильной камеры, вихри пыли на порошат глаза, не грохочет конвейер, ни зуда, ни проклятого пота. Верное старшее поколение уже толпилось у автомата с кофе и болтало о несложных предметах, Элли в голубом переднике стояла сонная и далекая или сидела на штабеле из пяти поддонов и болтала ногами. Элли — так теперь никого не зовут, кроме Элли. Я считал, что у нее красивые ноги. Она была лет на десять, если не больше, меня старше, и так примерно и выглядела, но не смотреть на нее было нелегко. Она улыбалась мне из-за спин стариков и подмигивала, и я подмигивал в ответ, а потом шел в подвал, в раздевалку к шкафчику, который мне наконец дали, кто-то уволился и его освободил. Совсем другое дело — иметь свой шкафчик. Теперь я ходил гоголем.

Через два часа после начала смены пришел бригадир. Воздух отяжелел от пыли, работали малая машина и обе большие, при одной из которых я состоял, но то и дело должен был бегать за погрузчиком, чтобы подвезти паллеты с журнальными тетрадками в семь слоев — иначе встанет конвейер. У нас в первом дивизионе работа шла споро, хотя два человека не вышли сегодня в смену. Я вынул затычки из ушей, наклонился и прижал голое ухо к губам бригадира, и он сказал, что мне нужно подняться к начальнику по кадрам. Немедленно. Он взглянул на меня и ушел. Я оглядел людей вдоль ленты конвейера, на помосте, где мы стояли, Элли, Рейдун, Рейдар и я, и помахал Хассану, потом потыкал пальцем себе в грудь и показал на дверь в контору. Я заполнил аккуратно и четко свою кассету шестнадцатиполосными журнальными тетрадками из плотной ворсистой бумаги производства норвежской фабрики «Фоллум». Подошел Хассан. Он сунул мне под нос, чтобы я понял, растопыренную пятерню правой руки и, чтобы я ничего не упустил, пересчитал все пять пальцев, касаясь их указательным пальцем левой руки. Я кивнул, он улыбнулся и встал на мое место на конвейере. Хассан парень что надо. Я спустился с помоста, пересек цех и через звукоизолирующие двери вышел в ту часть здания, где на полу лежали ковры, а у лифтов стояли кувшины с цветами.

Вверх, на пятый этаж. На двери написано просто «Томми», это должно было означать, что он тоже один из нас, из ребят, свой парень из соседнего цеха, но я не уверен, что мне эта простота понравилась. Вернее, мне она не понравилась. Я постучал и вошел.

— Да, — сказал я.

— Привет, — ответил он, — одну минуточку.

Я несколько минут стоял и ждал. Он хочет надавить мне на психику, думал я, выставить меня идиотом, чтобы я чувствовал себя еще большим ничтожеством. И я действительно почувствовал неуверенность. Не страх, но неуверенность. Быть может, он знает обо мне что-то, может как-то мне навредить. Если он хотел меня смутить, то он преуспел. Но сам он об этом не знал, я все это время тихо улыбался. Наконец он поднял голову и сказал:

— Ты знаешь, почему мы взяли тебя на работу?

— Потому что я подал заявление, — попробовал отгадать я.

— Потому что твой отец позвонил и спросил, не можем ли мы взять тебя на работу.

— Вот как.

— Мы любили твоего отца. Он вкалывал каждый день, каждую смену, никогда не болел, никогда не поднимал шума. Не его вина, что ему стало трудно работать посменно, да еще с переработками. Он уже не молод.

— Я знаю, — ответил я.

— Это была единственная причина.

— Понятно, — сказал я.

— Тогда всё.

Я развернулся, пошел к дверям, но, уже взявшись за ручку, остановился и спросил:

— Вы знаете, что такое четвертое сословие?

— Понятия не имею, — ответил он.

— Так я и думал, — ответил я с потугой на саркастическую ухмылку, но я видел, что ему плевать на то, что такое четвертое сословие, и на то, к чему я задал этот вопрос, тем более что он уже уткнулся взглядом в свои бумаги и не видел моей улыбки. И я подумал — а слабо мне подойти к этому начальнику по имени Томми и так врезать ему по ноге, чтобы меня точно уволили, но я ушел бы с высоко поднятой головой. Но я знал, что мне — слабо, и, спускаясь пять этажей на лифте, хватал воздух открытым ртом.

20

Я этого не понимал. Казалось, я сошел здесь на берег с «Датчанина Хольгера» полжизни назад, а это произошло утром. Сегодня утром. День должен бы уже закончиться. Ноябрь, вечер, давно пора бы стемнеть, но солнце по-прежнему стояло над крышами на западе, тускло светило и не собиралось уходить в отставку.