Я пролил твой мохито в школьном туалете

И слышалось пение вдруг, и ветвь кружила то вправо, то влево, задавала вопросы цветам и поникала, когда цветы гордо молчали. И пение то пропадало, то появлялось вновь янтарным сиянием синей дали, и клен своей ветвью видел сиянье. И черную точку – далекую птицу. Увидев, тянулся что есть сил, старался выбраться из цепких лап земли. В отчаянье махал безудержно ветвью в сторону пения птицы, и в итоге сдался, поник над молчаливыми цветами и проходящей по ветру травой. И горько, ненужно заплакал.

Объяснительная записка

Утром тем я два часа, не двигаясь, стоял перед зеркалом и пытался не поверить, а, не поверив, рассмотреть то, как шея становится толще, а ухо уходит на затылок. И стоял бы, не веря и рассматривая, если бы не позвонил начальник ЖЭКа нашего и не пригрозил неаттестацией из-за моего утреннего загула. Поэтому я заторопился, а в снегах на улице вспотел. По прибытию в ЖЭК даже не подмигнул Ирисочке, милой работнице бухгалтерии, которой я делал ласковые знаки два года и семнадцать месяцев. Придумав добросовестное оправдание, я смело оделся в рабочий комбинезон и взял инструмент, а с ним и листочек с доски с адресом утреннего вызова, выданном доске начальником на планерке. А когда я добрался на трамвае до адреса по адресу и забрался на второй этаж в сложносочиненную квартиру, не мог уверовать снова за утро своим глазам. Протечку в трубе чинил какой-то молодой, троеглавый, весназубый дилетант. А рядом с ним, ластясь как кот, вприпрыжку моргал начальник, смеясь оперным мотивом над каждой шуткой молодого. Я разозлился и подумал, что произошла ошибка, но слетевшая с меня кепка в полете шепнула сдвинувшемуся на затылок уху, что никакой ошибки нет. К тому же, дилетант молодой выпрямился в два метра, заметив меня, и, не поздоровавшись, потребовал муфту. Я его сразу не полюбил. На следующий день в зеркале я заметил, что за ночь у меня выпало семнадцать зубов, и язык стал весить больше, отчего рту казалось, что в нем мокрый кирпич. Целый день таскал ящик с инструментами за новеньким. Всюду он «я». Пенсионерам бачки он «сам» и лежаки пилить «без помощи, спасибо». Тьфу! А вечером я заметил, как он зашел в бухгалтерию. Я проследил за ним, забравшись под ковер и под ковром на цыпочках пролежав. Он беседовал с Ирисочкой! А после смены я увидел, как они пошли есть курагу в драмтеатр! На третий день дышать становилось тяжело и тяжело ходить. Кожа, я чувствовал, грубела, а нос расплылся по закопченному лицу и стал издавать неприемлемые звуки. Такие, что даже трамваи от меня шарахались.

И ночь не спал я, вертелся все в постели, да горько представлял Ирисочку с… молодым, стройным… им. Решительно я разозлился и будто конский паровоз вломился в ЖЭК, а при входе в нем стояли молодой, Ирисочка и начальник, стояли и смеялись, пуская дым в гранитный потолок. Заметив меня, мой главный враг помахал и выкрикнул, улыбаясь в тридцать с небольшим зуба, он предложил выпить сегодня по поводу отсутствия вызовов на районе, а также поблагодарил меня за опыт, который я ему, якобы, передал. Но вместо того, чтобы расцеловать невиновного, я накричал на его волосы: «Так ты еще и опыт у меня украл, негодяй!». И начал бить и бить его руками, которые тут же превращались в грубые толстые трехпалые лапы. Одежда рвалась на мне, а пуговицы летели и в глаза начальнику, и в пупок любимой и нелюбимой Ирисочке и в уже не стройного, уже запуганного и зажатого врага. А когда пол задрожал под моим упавшим туловищем, я услышал возглас вахтерши: «Смотрите, бегемот!». Услышав возглас, я в остывшем порыве злости нащупал нервами большой, как мне казалось, палец левой, как мне казалось, руки, засунул его в пасть и стал надувать себя изнутри. А вскоре взлетел, пробил двухэтажный жЭк насквозь и от яркого солнца ослеп. Так я, скорее всего, оказался на крыше вашего отделения милиции, товарищ капитан. Прошу меня извинить.

Сладкие вафли

У заводской проходной стоял толстый лысый мужичок в усах, стоял и плакал. Три минуты назад он, еще счастливый, ехал в грузовом лифте на этаж в кабинет начальника цеха, а сейчас, тля да без работы, жевал носовые платки, один за другим.

Палящее майское солнце вскоре совсем высушило его слезы, а он, как ни старался, плакать вновь не мог.

– Глупое солнце! Жарко, очень жарко и скудно! – заныл толстяк, его белая рубашка стала промокать от пота, а затем стремительно сохнуть от солнца. – Пыль в глаза лезет, – продолжал он, тяжело дыша и сопя. – Шум от проезжающих машин бьет по ушам. Кошмарно! Какое же я ничтожество, даже погода так велит.

Постоял он так, подумал, чем еще пожаловаться, да стал снова жевать носовые платки. Вдруг за нос его защекотал зеленый запах. – Откуда это дурно так несет!– вскипел толстяк, зашевелив усами – Вот еще незадача! Мало увольнения тебе, что ли, Господи!– показал он кулаком на солнце.