“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг.

Я далек от теоретических подходов к таким вещам. Я полон участия к ним, и страсть сподвижничества, “приспешничества” и кровной заинтересованности заставляет меня убивать жизнь, которая могла бы быть более удачной, на переписку чужих писем, на смакование далеких от моего тела страстей.

В чем увлекательность и интерес любви для стороннего наблюдателя? В простом и недостаточно оцененном свойстве любви – искренности. Это сближает любовь с работой (от создания симфоний до кирпичной кладки) – и там и тут нужна искренность, т. е. полное соответствие действий внутреннему и внешнему природному устройству, иначе любовь станет деловой подлостью, а кирпич вывалится из стены, и дом рухнет. Природа беспощадна и требует к себе откровенных отношений. Любовь – мера одаренности жизнью людей, но она, вопреки всему, в очень малой степени сексуальность. Любовь страшно проницательна, и любящие насквозь видят друг друга со всеми пороками и не жалуют один другого обожанием.

Любовь совсем не собственничество. Быть может, брак – это социальное приложение любви – и есть собственничество и результат известных материальных отношений людей – это верно. Но любовь, как всякую природную стихию, можно приложить и иначе. Как электричеством, ею можно убивать, светить над головою и греть человечество.

Вы понимаете, что любовь, как и электричество, тут ни при чем. Она не учреждение. Дело в том, как и кто ею пользуется, – вернее, кто ею одержим.

Я не говорю, что помещаемые ниже письма я нашел в “старой корзине под сломанной кроватью”, или в урне клуба, или на чердаке, или я получил их в наследство от умершего родственника. Этого не было. Письма эти действительны. Корреспонденты еще живы и существуют где-то затаенной счастливой жизнью, полной, однако, по совместительству общественной деятельности очень большого масштаба. Это не так важно.

Письма я не правил, и они не все налицо – многие утрачены и не попали мне в руки.

Из писем видно, что любовь существует, что она то сияет, то льется черной кровью страсти, то страдает яростной ревностью, то глухо бормочет, отрекаясь от себя.

Вы видите, как трется внутри себя сильный организм человека, и как бушует в нем подпертая живая сила, рвущаяся для творчества, и как она круто отклоняема жестокими встречными стихиями.

Любовь чрезвычайно похожа на обычную жизнь. Но какая разница! Вероятно, любовь вначале только количественно отличается от жизни, зато потом это количество переходит в качество – и получается почти принципиальная разница между любовью и жизнью.

В конце концов – я не знаю, что это такое. Но посмотрите, – какое это замечательное явление – не хуже ветра и дороги.

Там, где я не удерживаюсь, я вставляю небольшие сведения от себя.

Здесь я не автор, не “сочинитель”, а, т<ак> сказ<ать>, платонический соучастник этой любви – быть может, потому, что ею обездолен и сажусь к чужому обеденному горшку.

Андрей Платонов.

P. S. Письма – обычны и ничем особенным не блещут: это – не литература. Так же, как прочесть “Вестник научно-мелиорационного института”, для одоления писем нужна специальная заинтересованность.

“ Сентябрь, 1925

Муська! Маша!

Пишу тебе стоя, на Ухожаевской почте. Свою постель оставил в Доме крестьянина и заплатил там полтинник за сутки будущей жизни.

Город очень запущенный, глухой, поросший травой на всех подсолнечных местах. Гораздо хуже Воронежа. Но весь в зелени, и масса садов и скверов, где есть даже детский песок, как в Москве. Очень тихо и спокойно кругом, даже слышно дыхание курицы. Сейчас 6 час<ов> вечера, и я не знаю, куда мне деваться. То учреждение, куда я приехал, – закрыто. Но сторож говорит, что вечером будет собрание, и я туда пойду через час.

Здесь хорошо только отдыхать и жир наращивать, а ты бы, например, с твоим живым характером, здесь жить не смогла.

Людей мало, и они какие-то старообрядцы по виду. Учреждения снаружи жалкие, даже сравнительно с Воронежем.

Тебе не стыдно за вчерашнее? Девица, на которую ты взирала, оказалась, когда рассвело в вагоне, совсем деревенской девочкой в возрасте Вали – вся в угрях. Совсем не рыжая, очень бедно одетая и прочее. Тебе не стыдно, бабий вождь?

Вижу, что не стыдно. У тебя в этих случаях страсть в голове, а разумение в сосцах.

Жаба философическая! Тотик[1243] не скучает по мне?

Не знаю, Муся, что мне делать!.. Приеду – посоветуемся. В Воронеж, наверное, не поеду. Душа не лежит, и уже тоскую по вас. В вагоне к Ночной Поэме написал еще 12 строк. Мешала балакающая жлоборатория!

Поезд шел страшно медленно и по худым шпалам. Ехали глухими старорусскими и позднетатарскими местами. Встретилась одна станция под названием “Бортный Ухожай”! Что это такое – ты ведь филолог?

Гуляй больше и бди осторожность: иначе автобус сожрет мою Мусю.

Кончаю писать: почту здешнюю хотят закрывать. Обними моего маленького мужичка и купи ему сказку. Скажи, что отец все-таки пошлет его в Крым вместе с матерью, которую я сейчас мысленно и жадно целую.

Александр”.