Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

Но если ему казалось, что мне понравился кто-то из его знакомых, он мог войти ко мне в комнату и сказать: «Ох, Нинуша, как мне надоел этот болван». И для меня этого было достаточно. В другой раз Бабель говорит: «Зашел вчера утром к такому-то домой, он встретил меня заспанный, в голубых подштанниках». И я уже этого человека не видела иначе, как в этих подштанниках.

Наверное, пытаясь вызвать у меня ревность, Бабель однажды мне рассказал, что гулял по парку с молодой девицей, разговаривал с ней о разных московских новостях. Потом надолго замолчал, после чего добавил: «Не Вы». Это мог быть и комплимент в стиле Бабеля. Однажды Бабель мне сказал: «Я люблю Ваше лицо, потому что оно изменчиво, иногда Вы — просто красавица, а иногда уродка».

А когда кто-то из гостей в разговоре спросил Бабеля: «Вы влюблены в Антонину Николаевну?» — Бабель ответил: «Я давно уже прошел это мелководье». Так сказать мог только Бабель.

Часто он просил меня петь ему песни и городские романсы, которые пели в Сибири. Теперь я уже все их забыла, потому что без Бабеля их вообще больше не пела, но одна песня начиналась:

Когда будешь большая, отдадут тебя замуж,
Да в деревню большую, да в деревню чужую,
В той деревне дерутся, топорами секутся.
А как с вечера дождь идет,
А как с утра все дождь и дождь…

Вспоминаю слова одного романса, который я очень любила, но почему-то никогда его нигде не слышала.

Ни небо лазурное,
Ни солнышко красное,
Что ярко блестит по весне,
Не радуют молодца,
Тоскою убитого.
Ах, можно ль о ней не грустить…
Хоть слезы все выплакал
А плакать все хочется,
И хочется больше любить…

Этот романс Бабелю тоже очень нравился.

Я считаю, что была плохой женой писателя. Я не бросила своей работы, была всегда очень занята и не могла помогать Бабелю в его делах, не могла вместе с ним путешествовать по стране, часто не имела времени принимать его гостей так, как это обычно делали жены других писателей.

Наши совместные поездки в Киев или Одессу происходили только во время моих отпусков. Лишь в выходные дни я могла присутствовать на обедах или ужинах, когда Бабель приглашал друзей или знакомых. Но я и не вмешивалась в его дела, никогда не спрашивала, куда он идет; он сам мог сказать мне или не сказать. Бабель спасал меня от писательских жен, которые хотели привлечь меня для участия в каких-либо мероприятиях. При Союзе писателей функционировал женский комитет, где жены писателей вели общественную работу. Если в Доме литераторов при Бабеле ко мне обращались с подобными предложениями, а я не знала, как отказаться, то он сейчас же вмешивался: «Она — инженер, работает с утра до вечера и не может приходить на ваши заседания» — и поспешно уводил меня. И вообще не хотел, чтобы я общалась с женами писателей. Он говорил: «Вы окружены гораздо более чистой моральной атмосферой, чем наша писательская среда. Жены писателей чаще всего фальшивы, перед зеркалом делают лицо, с которым надо выходить из дома. Знают, когда надо ругать Есенина и хвалить Маяковского, а когда — наоборот. Ужасно обращаются со своими мужьями, вмешиваются в их творчество и изменяют им».

Бабель любил жизнь во всех ее проявлениях, поэтому любил и вкусно поесть. Ел очень мало, но всегда наслаждался едой. Очень любил картофельный салат с зеленым луком, постным маслом и уксусом; от салата из помидор выпивал даже сок. Любил сам поджаривать репчатый лук ломтями и ел хлеб с таким луком, как бутерброд. Мог зажарить и бифштекс, но это бывало редко, обычно в те дни, когда домашняя работница была выходная и когда уже не было Штайнера. При Штайнере у нас была венская кухня, отличавшаяся обилием теста. К жаркому из мяса подавались не овощи, а кнели — крупные клецки в подливе. Часто делался мясной пирог, но не печеный, а сваренный на пару; пирог был сделан как рулет, разрезался ломтями и поливался растопленным сливочным маслом. На десерт готовились макароны, которые посыпали молотыми грецкими орехами с сахарным песком и поливали маслом.

Когда кто-то из друзей Бабеля приглашал нас на еврейский пасхальный обед, где обычно бывали фаршированная рыба и куриный бульон с кнейдлах (клецками из мацы), Бабель говорил: «От такого обеда ожидоветь можно».

Курил Бабель немного; работая, не курил вообще, а когда приходили гости, он угощал мужчин гаванскими сигарами и закуривал сам. Сигары в деревянной коробочке с надписью «Havana» были у Бабеля всегда и лежали на отдельном столике. У кого-нибудь в гостях он закуривал и папиросу.

Пить вино и особенно водку Бабель почти не мог, но когда уж очень угощали и заставляли, то Бабель, выпив, как-то сразу становился бледным, и я понимала, что больше пить ему нельзя, и вмешивалась.