Я садовником родился

- Запах, Серега. Запах. Сдается мне, этот Колокольчиков просто ненавидит розы. И вообще цветы. А от девушки духами сильно пахло. У него же после первого убийства крыша слегка поехала. Может, от страха, может, еще от чего. Если бы мы его не поймали, в нашем микрорайоне долго еще могли находить девушек, от которых пахло бы одними и теми же духами. И все бы гадали: почему? А Колокольчиков необыкновенный человек. Он чувствами живет. Обонянием. И Флору потому отпустил. Видимо, у него что-то связано с запахом фиалок. Обыск, кстати, был у него?

- Само собой.

- А линейку не нашли?

- Может, и была такая. Наверняка, приобщили к делу, как вещественное доказательство, раз Колокольчиков ей машины вскрывал. Надо его дело посмотреть.

- Надо. Только теперь уже с другого ракурса. Я, Серега, все понял, когда сложил эту линейку, историю, рассказанную Колькой Лейкиным, и то, что Колокольчиков был когда-то связан с цветами. Ну, и его близорукость, конечно. Не думаю, что он долго будет молчать. Он маньяк поневоле. Ему, может, самому этих девушек жалко.

- А я б ему сам все лицо исполосовал. Ненавижу!

- Тебе успокоиться надо. Приходи ко мне «Нежность» посмотреть. Картина такая есть, у меня в доме на стене висит. Ничего, вроде, особенного, но, глядя на нее, сердце щемит. Приходи.

- Сказать, чтобы его привели? – не ответил Серега.

- Давай. Покончим уж сегодня с этим букетом. На колокольчике и покончим.

… все цветы мне надоели

Он ждал этого уже третий день. С того самого момента, как после обыска его забрали в тюрьму. Пока ехал, ждал, в камере ждал. Ведь нашли же они и черные перчатки из кожзаменителя, и гибкую стальную линейку. Забрали, как вещественные доказательства. По делу о грабеже машин. Но он почему-то знал, что идет сейчас давать показания не по этому делу. Хотя сжег все бумаги в цветочном павильоне. И людей в кабинете он, конечно, не разглядел. Но пульсацию, идущую от них, почувствовал.

Это была сильная пульсация. Эти люди его ненавидели. Не просто ненавидели, но знали про него все и хотели наказать.

А что он, собственно сделал? Если и было кого-то жалко, так ту первую девушку, которая очень громко кричала. Почему-то он был уверен, что ее звали нежным, трогательным именем. Быть может, даже именем цветка. Чуть не плакал, когда опускал в лужу с водой ее босые ноги, надеясь, что девушка вдруг начнет дышать. Еще хотя бы день, как сорванные цветы, медленно увядающие в вазе.

А остальные не стоили его жалости. Злые, жестокие, бездушные. Он просто задыхался, когда их убивал. От зловония. Хотя это были всего-навсего духи.

И только последняя, которую он отпустил, была другая. Возненавидев все цветы, он оставил-таки себе маленькое утешение. Любимый мамин цветок: фиалку. Почему-то фиалка эта зацвела как раз перед маминой смертью. Умирая, она все время на цветок смотрела. И на его немой вопрос почерневшими губами говорила еле слышно:

- Красиво.

Мама умерла, а фиалка осталась. Его неустанными заботами продолжала жить. Если он что и любил еще в этой жизни, так это ее тонкий, еле слышный запах. И теперь, собираясь во всем признаться, жалел только об одном.

Она тоже умрет. Потому что кто теперь будет поливать эту бедную фиалку?