Я сам себе дружина!

– Подпиленная, – тихо сказал над головой Мечеслава Збой. Сын вождя только всхлипнул в ответ – он давно знал, что мало ран хуже, чем те, что случаются от оставшихся в теле наконечников. Они иногда убивали днями спустя – даже если удавалось остановить кровь и рана казалась не смертельной. Она начинала опухать, сочиться мутным, дурно пахнущим гноем, по телу ползла краснота, жар валил с ног – а подняться уже не удавалось. Самые искусные знахарки оказывались бессильны. И даже если, милостью Богов, обходилось без горячки – человек, случалось, до смерти оставался увечным.

– Старик, ты хочешь помочь, но это… – хмуро начал вождь.

– Заткнись! – властный голос словно ударил. – Отойди в сторону и отведи своих!

Збой, ощерившись, ухватился за чекан, но Кромегость остановил его движением руки. Мотнул головой, давая знак – «делайте, как сказано».

Вятичи опустились в мятлик и пырей. Кроме Истомы – тот, обняв руками грудь, словно баюкая ее, чуть раскачивался, глядя в никуда, – все смотрели на Доуло, нагнувшегося над телом Радогостя. Смотрели всяк по-своему – Барма глядел с почти детской надеждой, почти собачьей преданностью. Натянутый, как струна, он был готов выполнить сейчас любое слово чужака, как обычно – слово вождя. Зубы Збоя скрылись за плотно сомкнувшимися губами, но глаза по-прежнему щерились выжидающе и хищно, рука бесшумно ходила по топорищу вытянутого-таки из-за пояса чекана, который дружинник примостил на колени. Мечеслав сейчас казался сильно уменьшенным двойником Бармы, так же ловя глазами каждое движение старика, только слезы у него все же прорывались на скулы. Вождь Кромегость смотрел спокойно и пристально. Старик сейчас напоминал ему… орла. Степного орла, который привел их сюда, орла, про которого он едва не забыл за стычкой с наемниками.

Вот старик хищно нагнулся над беспамятным вятичем, словно над добычей. Раскинул локти над его грудью, растопырил пальцы, как перья. И вдруг – заклекотал. Кровь дважды стукнула в ушах Кромегостя, когда он уловил, наконец, в клекоте слова – и вроде бы слова славянские, хоть и не похожие ни на речь земляков Кромегостя, ни на говор кривичей… даже на речь северян это походило мало. То и дело хоть как-то понятная речь прерывалась, вскипая бурунами вовсе не ведомого наречья.

– Дилом твирем, дилом твирем, дохе твирем! – выдыхали жарко старческие губы. – Шегор вечем, шегор вечем, вереиналем!

Доуло не просто говорил – он пел на нездешний, чужой напев, слова вскипали клекотом и хлопаньем крыльев, то с почти беличьим цокотом он кидался вниз, к груди Радагоста, таким гибким движением, словно и впрямь лесная резвунья скользила по невидимому стволу, то вскидываясь над ним, рыча и скалясь бирюком на побоище, вены вздулись на распростертых пястях, на высоком лбу… и тут произошло то, от чего из пальцев Збоя выскользнул в траву чекан, а глаза вождя распахнулись столь же изумленно, как и глаза Бармы и Мечеслава. Истома замер, застыл на месте, прервав свое раскачивание.

Длинные пальцы с красными суставами, с потрескавшимися желтыми ногтями погрузились в грудь Радогостя, как в воду. Вятич ничем не показал, что почувствовал это – только следивший за действом брат приподнялся и застыл с открытым ртом, словно давясь криком боли, с потом, высыпавшим на побледневшем лице.

Погрузились – и тут же вынырнули вон, сжимая красный от крови обломок стрелы.

Было тихо-тихо. Тише, чем после стычки. Слышно было, как хрустит трава в конских зубах, как стрекочут сверчки-кобылки, как поскрипывают возы в лад с копытами переступающих на месте меринов. Слышно было, как дышит – по-прежнему слабо и сипло, но не так отрывисто – Радагость. Потом длинно, со свистом выдохнул во взмокшую от пота бороду опустивший лицо Доуло – и Мечеслав вспомнил, что надо дышать. И понял, что все рядом стоят на ногах. Понял именно в тот миг, когда вуй, а вслед за ним Збой и Истома опустились на одно колено, склонили головы, уперлись правым кулаком в землю – неловко и угловато Истома, стремительно, как подрубленный – Збой, ясно и четко, словно выполняя движение в танце или поединке – Кромегость. И вслед за ними опустился на правое колено, склонил голову в волчьем колпаке, уперся кулаком в землю Мечеслав. Только Барма не последовал общему примеру – он не видел сейчас ни вождя, ни сородичей, он шел к брату – но споткнулся, как не спотыкался в кулачном бою, когда Доуло выкинул вперед растопыренную пятерню.

– Нет! – странно, старик кивал, говоря это. – Нет, рано! Я убрал стрелу, но он слаб, и кровь истекает.

– Что делать, мудрый? – спокойно спросил Кромегость. – Мы отвезем его к нам. Прошу, не бросай начатого.

Последние слова он выговорил медленно, словно через силу, но только Мечеслав пораженно посмотрел на вождя, впервые слыша, как тот о чем-то просил – и не Богов.

Доуло вновь отрывисто, почти яростно закивал, потом прервал кивок на половине – и замотал головою, на которой под щетиной здесь и там виднелись странные, звездчатые шрамы.