Я сам себе жена

После того как была построена стена, я потерял возможность видеться с ней: к тому времени она жила в Англии. Мы поддерживали связь через одного британского курьера, невероятно дружелюбного человека, которому было под семьдесят. Он перевозил ее письма в «дипломате», а так как тетя опасалась, что письма будут вскрываться на границе секторов, я писал ответы в его присутствии прямо на обратной стороне тетиных писем. Она подбадривала меня издалека: «Оставайся собой и не давай сбить себя с толку». Я ее больше никогда не видел, она умерла в 1976 году в возрасте 96 лет.

* * *

В Третьем рейхе, или том, что от него оставалось к 1944 году, катастрофа развивалась своим чередом. Большинство немецких городов лежали в развалинах. В это время мама получила официальное письмо, в котором от нее требовали предоставить в нашем доме помещения для размещения разбомбленных. Поэтому в конце января 1944 года я уехал из Бишофсбурга обратно в Мальсдорф, чтобы передвинуть мебель и приготовить комнаты для чужих людей, под недоверчивым взглядом отца, который все еще жил в доме. В Берлине царило настроение краха: никто не знал, будет ли у него на следующей день крыша над головой и останется ли он жив.

Как-то поздним февральским вечером, все окна были затемнены из-за налетов, отец потребовал от меня ответа: как я отношусь к нему и к матери и на чью сторону я встал бы. И тогда в первый раз я набрался мужества для отпора и стал говорить ему в лицо обо всех его зверствах, совершенных за долгие годы. Ударом он свалил меня на пол, потом вытащил револьвер, вставил обойму: «У тебя час на раздумья. Решение может быть только одно: я или твоя мать», — заявил он. Иначе он меня «убьет как шелудивого пса и выбросит в выгребную яму», а потом поедет в Восточную Пруссию, чтобы «прикончить» мою мать и брата с сестрой. Эти слова и сегодня звучат у меня в ушах, и озноб пробегает по спине, когда я вспоминаю тот вечер.

Он запирает меня в бывшей дядюшкиной спальне и вытаскивает ключ. Я сижу, дрожа, в ночной рубашке на краю кровати. В соседней комнате, где на кушетке лежит отец, бьют часы — прошло полчаса. Собственной смерти я не боюсь. Но он убьет и маму. Только я еще могу помешать этому. Но у меня нет оружия. Поскольку прислуга на следующий день собиралась убирать кухню, засыпанную после бомбежки осколками стекла, вся кухонная утварь оказалась аккуратно сложена на полу в дядюшкиной комнате. Я вижу массивную деревянную скалку. Ощущаю в руке ее тяжесть. И решаю защищаться, когда через полчаса придет отец. Но через несколько минут понимаю, что мало что смогу сделать с куском дерева в руке против отца, который постоянно тренировался в подвале со своим револьвером. Мне приходит мысль о запасном ключе. Дядюшка был аккуратным человеком. Для каждого замка в доме имеется запасной ключ. Я знаю, где он, иду к комоду, выдвигаю правый ящик. Вот он блестит. Осторожно поворачиваю ключ в замке. В слабом лунном свете едва виден стул рядом с кушеткой, на ней я различаю отца. Я подкрадываюсь к стулу, на котором лежит оружие, осторожно отодвигаю его в сторону. Толстый ковер заглушает все звуки. Я оставляю револьвер лежать на стуле. Все равно я не умею с ним обращаться. Часы бьют — час истек. Отец протягивает руку, хочет взять холодный металл и хватает пустоту. Я наношу удар. Один, второй, третий…

Это не было и не могло быть действием в состоянии аффекта, это было умышленное действие. Другого выхода не было, я это знал. Когда прибыла полиция я чувствовал внутреннее освобождение, потому что знал, что это чудовище больше ничего не сможет сделать моей матери. Это убийство было своего рода превентивной защитой, и я настаиваю на этом, хотя нет юридического определения такого действия — предупредительное спасение жизни другого человека. Его варварски жестокое обращение со мной не могло быть побуждающей причиной моего поступка. У меня не было к нему ни ненависти, ни чувства мести, но угрозу жизни моей матери, сестры и брата я должен был предотвратить.