Я - счастливый человек

Однажды в воскресенье мы снимали в станице Пухляковской. И вот в перерыве, после обеда, я спускаюсь по ступенькам столовой и вижу – на скамейках сидят казаки, пьют вино, обсуждают новости. Один из них поднялся, подошел ко мне и стал рассматривать. Мне стало не по себе, неловко. Я была в костюме, в гриме Клавдии.

Наконец казак спросил:

— Ты, говорят у нас, Клавдию играешь?

— Я?.. Да, играю.

— Ну что ж, ты ничего… Подходишь. От туто маловато, — и он показал на грудь…

Ну если только это, подумала я, тогда можно считать, что казаки меня приняли.

Станичники снимались у нас в массовках. Даже в маленьких эпизодах.

Неожиданно трудной для нас оказалась сцена суда над цыганкой Ширало и ее мужем. Снимать решили на открытой площадке с концертной раковиной. Зрительный зал – ряды скамеек.

Я приехала на съемку и увидела расстроенного режиссера.

— Клара, съемки не будет.

— Почему?

— У нас администратор уехал в Одессу. И никого не предупредил.

Администратор на съемке должен следить, чтобы было ограждение, чтобы посторонних не пускали в кадр.

— Саша, — говорю я, — нет администратора – справимся сами. Кто свободен, тот и будет администратором. Я тоже буду помогать. Мы не должны сорвать съемку.

Мне нужно было войти через заграждения на площадку. Но не тут-то было. Станичникам интересно, они пришли посмотреть на съемку. И видят, есть калитка, а через нее можно пройти на площадку. Не одному, не десяти, а всем сразу.

Режиссер молчит, растерявшись. Встает второй режиссер – женщина с микрофоном в руках – и тоже молчит.

А толпа нахлынула такая, что нет возможности ни мне пройти, ни оператору снимать.

Слышу команду:

— Приготовились!

Я расталкиваю всех, пробираюсь на площадку. Когда прозвучала команда «Мотор!» – я была на месте.

Наверное, со стороны это выглядело невероятно: артистка расталкивает толпу и как ни в чем не бывало входит в кадр и играет сцену.

Сцену суда мы сняли, и, как ни странно, получилось хорошо.

Или вот сцена драки с Катькой Аэропорт. В сценарии написано, что мы ругаемся. А мы с Ниной Руслановой на репетиции решили, что будем драться. Но как? Чем?

Мы с дочкой несем мокрое белье с Дона, после стирки. Значит, будем драться мокрым бельем.

Русланова в ванной намочила полотенца. Попробовали. Но полотенца легкие. Неинтересно. Может быть, скрученными простынями? Это уже посерьезнее.

Утром на съемке режиссер говорит:

— Покажите, как будете драться.

Нам принесли корзину мокрого белья. Катька, то есть Русланова, побойчей меня, схватила простыню и как огрела по спине. Я аж задохнулась! И тогда я тоже схватила простыню и дала сдачи.

Дрались мы молча, потому что текст забыли. Я раньше никогда не дралась и не подозревала, что азарт появляется, да такой, что обо всем забываешь.

— Отлично, — сказал режиссер. — А где же текст?

Мы отрепетировали и стали сниматься. Мы дрались, плакали, смеялись, не хотели отдавать этого Будулая друг другу. Словом, получилась настоящая бабья сцена.

По сценарию во время сцены идет дождь. Прибыли две пожарные машины, набрали воды из Дона и поливали нас от души. Лето было жаркое, засушливое, так что поначалу нам даже было приятно. Но съемка продолжалась шесть часов. Платья нам не меняли, мы промокли до нитки. Я видела, что у Нины Руслановой посинели губы и зуб на зуб не попадает.

А станичницы смотрели, и некоторые плакали.

После съемки я сказала одной женщине:

— Что вы плачете? Это же съемка. Вы же видите, стоят осветительные приборы, пожарные машины.

А она мне:

— Это про одинокую нашу бабью судьбу.

Помню, мы снимали сцену: к Клавдии накануне Дня Победы приходят фотографы, чтобы переснять старую, единственную оставшуюся фронтовую фотографию погибшего мужа. Мы с актрисой Майей Булгаковой сидели за столом и рассматривали фотографии. Потом – согласно сценарию – я должна была встать и подойти к комоду. А над комодом висел старый репродуктор.

Начали снимать. И тут, сама не знаю почему, я включила репродуктор. Мне и в голову не приходило, что он может работать, такой он был старый. И вдруг мы услышали голос Марка Бернеса:

А на груди его светилась медаль за город Будапешт…

Все замерли. Кто-то заплакал. И меня это потрясло. А зрителей потрясла правда того, что происходило в кадре.

…Когда Центральное телевидение впервые показало четыре серии «Цыгана», никто не собирался снимать продолжения. Но на нас обрушился шквал писем. Тысячи, десятки тысяч писем… Большинство зрителей требовало продолжения. Ведь неизвестно, что будет с Будулаем. Вот едет он в цыганской кибитке, и никто не знает – выживет ли он, встретимся ли мы…

Зритель любит, чтобы было ясно, чем кончится, и все хотели счастливой развязки. Чтобы Будулай выжил. И чтобы этот мальчик, Вася, тоже жил с нами. Чтобы мы любили друг друга. «Ну что вам, пленки жалко? — спрашивали нас. — Еще бы немного досняли – и все было бы ясно». И этот зрительский напор дал результат.

Но не сразу. С Калининым говорить об этом не стоило: Анатолий Вениаминович – писатель серьезный, с пылу да с жару решений не принимает.