Я сделаю это для тебя

— Ты ведь всегда мечтал быть литератором.

Он поднимает глаза и отвечает на мое немое изумление:

— Я знаю некоторые вещи — непонятно откуда. Мне известно, что ты хотел стать писателем.

— Да нет, я просто хотел писать.

— Так почему никогда не пытался?

Я вспоминаю самое начало нашей с Бетти совместной жизни: мы в моей комнате, ужасно хочется есть, но я не могу оторваться от книги и воображаю, как однажды возьмусь за перо и положу на бумагу историю. Мою историю.

— Я было начал. Написал… всякие глупости. Но мне нужно было работать, зарабатывать на жизнь. Вышло так, что я потерял ее в груде дел. Вот так. Время проходит, унося с собой наши мечты. Наверное, я просто не мог рассказать ничего интересного. Только страдания делают человека настоящим писателем.

— А теперь?

Не уверен, что понимаю точный смысл его вопроса. Не дождавшись ответа, он продолжает:

— Мне очень нравились твои истории. Ты рассказывал их мне перед сном и в машине, когда мы отправлялись на каникулы.

— Придумывал не я, а мы вместе.

— Да, конечно, ты начинал, а мы должны были продолжить. Маме это нравилось. Она никогда ничего не могла придумать. Помнишь, как мы смеялись? Особенно в конце, когда получалось бог знает что!

Мне кажется, что голос Жерома доносится откуда-то издалека. Так бывает в горячечных снах, в которых чередуются отрывистые звуки и смутные образы. Я осознаю странность ситуации. Почему он рядом? Почему время от времени приходит на закате поговорить со мной? И почему я никогда не удивляюсь его появлению?

Значит, жестокие, бесчеловечные события вытолкнули меня за пределы жизни. Я больше не от мира сего. Случилось невозможное, разметав в клочья основу, на которой я выстроил логику своего существования. И слова — носители образов, ценностей, смыслов — начинают размываться. Возможно, однажды они снова обретут форму, но уж точно не в тех местах, куда я их поставил.

Не знаю, угадал Жером мои мысли или нет, но он встал:

— Ложись спать, папа. Тебе завтра на работу.

Я улыбаюсь:

— Ты же не запретишь мне бодрствовать?

Он улыбается в ответ:

— Мне иногда кажется, что мы поменялись ролями. И это я должен тебя защищать.

Я содрогаюсь:

— Защищать меня? Но от чего?

— Иди в дом и возьми книгу, — вместо ответа говорит он. — Я давно не видел, чтобы ты читал. А ведь писателям положено читать.

Он машет мне рукой и исчезает. Еще мгновение я чувствую его присутствие рядом с собой и пытаюсь во что бы то ни стало наполнить им душу.

Когда я решаюсь вернуться в дом, свет в гостиной уже не горит. Бетти отправилась спать.

Я продвигаюсь на ощупь, ищу светильник. Натыкаюсь левой рукой на край столика, касаюсь какого-то предмета и едва не роняю тяжелую лампу. Зажигаю свет и вижу книгу. Джон Фанте, «Спроси у пыли». Мое первое потрясение от чтения.

Книга стояла на стеллаже. Может, Бетти взяла полистать и забыла поставить на место? Нет, она так не делает.

В рассеянном свете лампы мне чудится улыбка Жерома.

Жан

Комната была обставлена по-спартански: кровать, стол, стул, отгороженный туалет и маленькая душевая кабина. Дорога заняла сорок пять минут. Потом они волокли его по лестницам, втолкнули в квартиру, отвели в комнату и только тогда сняли с головы капюшон и вынули кляп. Он увидел двоих похитителей.

Здоровяк кинул его на кровать, сел сверху и расстегнул наручники.

Потом оба сняли капюшоны. Как Жан и думал, лица у них были восточного типа.

Здоровяку он бы дал лет двадцать. Темные глаза, густые брови и тонкогубый рот. Он выглядел нервным и агрессивным. Второй — того же возраста, пониже ростом, почти тщедушный, с мягким взглядом. Он старался не смотреть на заложника и словно бы сожалел о его присутствии в комнате.

Они говорили друг с другом по-арабски. Жан запомнил имена: здоровяка звали Хаким, другого — Лахдар. Акцент он определить не смог.

— Раздевайся, — приказал Хаким. — Одежду положишь в мешок. Вымойся. От тебя воняет, как от бродячего пса!

Лахдар протянул Жану мешок для мусора, Хаким держал его на мушке.

Жан не имел ни малейшего желания сопротивляться. Что это даст? Он должен смиренно пройти свой путь до конца.

Жан начал раздеваться. Хаким наблюдал за ним с явным отвращением, Лахдар смотрел в пол.

Кожу Жана покрывали темные пятна и струпья, от него исходило зловоние. Хаким отвернулся, когда он снимал кальсоны, и Жан незаметно спрятал под матрас кожаный мешочек, который носил между свитером и тенниской. От страха он почти не дышал.

Хаким кивком указал на душевую кабину.

Горячая вода и ароматное туалетное мыло принесли облегчение. В городских душевых, куда он иногда заходил помыться, особого комфорта не наблюдалось: требовалось мужество, чтобы мыться холодной водой в компании других бродяг.

Когда Жан вышел, Лахдар протянул ему полотенце. Мешок с его одеждой исчез, на кровати были разложены трусы, джинсы и белая майка.

При мысли, что умрет чистым, Жан улыбнулся.

Он оделся, и Хаким пристегнул его руку к спинке кровати.

— Отдыхай, — насмешливо бросил он. — Тебя ждет ад, так что силы понадобятся.

Они вышли, оставив Жана одного в темноте.