Я - шулер

На парашу в предбанник попросился. И там уже «кипеж» затеял. Допустили к заведующей, попер на нее с вопросом: как там насчет клятвы Гиппократа. С каким-то злорадством хотелось в карцер. Узнать заодно, что это такое.

Не пошли навстречу. Отчего-то крепко смутились они. Совсем уже неожиданно для меня, убеждали, что ничего такого не было. Что ошибочные сведения. Но тогда их заискивающий тон не изумил. Не до того было. Под конец они еще и поинтересовались, не собираюсь ли я в будущем об этом писать. Тогда не собирался.

Васька прознал, поиздевался: что толку лезть к ним.

Снова невмоготу стало. Окна, двери заделаны, а весна чувствуется. Не запахом даже, не светом. Может быть, и не угадывается, а знаем просто, там май. И новые люди не отвлекали, хоть и забавные люди.

Один – свинокрад. Пятый срок – за один и тот же свой родной сельский свинарник. Освободится, через месяц-другой как выпьет, не выдерживает, снова на дело идет. И ведь знают уже: его рук дело, а он ничего поделать с собой не может.

– Освобожусь – сожгу его к чертовой матери, – обещал он.

Другой – в паре с кумом поили на охоту. Незадолго до этого кум выиграл в лотерею мотоцикл. Этот и просит:

– У тебя ж уже есть, продай мне.

– Не могу, – кум отвечает, – жена свояку обещала.

– Я сверху ведро вина ставлю.

Они как раз за околицу вышли. На околице, у хаты крайней – коза пасется.

– Козу трахнешь – продам.

Этот поупирался чуток, да и овладел козой.

Дальше так. Жена уперлась: мотоцикл обещан свояку. Кум – с извинениями, готов ведро вина выставить. Этот – ни в какую.

– Теперь ты будешь козу драть.

Идут на околицу.

В момент близости застукали блудников хозяева животного. Они, оказывается, и первый случай наблюдали. Но тогда, должно быть, рукой махнули, а тут подозрение возникло, что кумовья повадились. Заявили. Этим по пять лет светило.

Один еще и упрекал другого:

– Когда я ее драл, она спокойно стояла, а когда ты – кричала...

Из тюрьмы новый человек известие принес: тому интеллигенту сельскому, застрелившему жену и тещу, восемь лет дали, хотя он и впрямь просил на суде «вышку».

С Васькой французским языком занялись.

Подробно рассказал он, как Дунай переплывал, как Румынию почти прошел. Как взяли его румыны на границе с Югославией. Два месяца в тюрьме держали. Он с ними на французском разговаривал, убеждал, что француз. Потом шутки ради недельку понервировал на английском. Наконец махнул рукой и послал по-русски. В тот же день оказался в Союзе.

Держали его сначала в КГБ. Камеры там шикарные, некоторые с телевизором. Одно время Васькв соседствовал с кем-то из наших крупных обэхаэсэсников. Тот утверждал, что сможет в течение часа организовать полмиллиона, чтобы откупиться. Только часа ему не давали.

Кагэбистов очень интересовало, что Василий собирался делать во Франции: идти работать на радио или разглашать что-нибудь сокровенное?

Запомнилось, как однажды в свою смену та самая добрая женщина (не поднимается перо назвать ее вертухайшей) вечером перед отбоем усадила всех за столом и раздала по кружке чая, по куску хлеба белого, по картошке и огурцу. Была пасха.

Мутные мертвые дни... Каждый начинался с того, что я подходил к клетке Васьки и подергивал матрац, ухватившись за угол его. Будил. Дразнился, на радость всем окружающим, и Васька начинал спросонок недовольно ехидничать-издеваться в ответ. Входить в чужую клетку запрещалось, а Васькин топчан был первым, слева за стеной.

Как-то утром я привычно ухватился за выглядывающий угол полосатой материи...

Вот оно, то второе ощущение... Ощущение легкости, с которой пополз матрац. Ощущение отсутствия на нем родного, в этот момент самого родного человека.

Ваську увезли ночью в четыре часа утра.

Какая разница, что происходило еще в последние дни там. Через неделю выписали. Опять под подписку.

Конечно, дух весны, оказавшихся зелеными деревьев и неба, пахнущего солнцем, выбил из меня все. Надолго опьянил. И это чувство хмельного состояния от свободы и весны казалось тогда самым сильным. Но оно прошло. И помнится теперь другое...

Дотлела между пальцами вторая сигарета.

Я помнил этот голос, голос дававшего интервью. Он верно поведал об успехах нашей психиатрии. Особенно в области содержания больных. Но я слышал только одну его фразу, последнюю:

«– За все время моего пребывания там не могу вспомнить ничего, что можно было бы назвать человеческим...»

Так замышлял я когда-то закончить тот свой рассказ. Рад, что не довелось написать его. Потому что каким бы заманчивым такое окончание ни было, оно будет нечестным. Васька никогда так не скажет.

(Четверо: Василий, Володя дальнобойщик, симулянт-онанист (оказавшийся приличным человеком) и я договорились встретиться в... году в Киеве на площади Победы первого мая в 10 часов утра.

Вспомнил об этом третьего мая.

Уже попав на «химию», написал Ваське письмо и получил ответ, в котором он усмехался по поводу того, что его родители предполагают, будто я – стукач.

Я почему-то больше не написал. А когда спохватился, начались уже нынешние смутные времена. Но адрес Васькин никогда не записывал и помню до сих пор.