«Я сказал: вы — боги…»

На наш взгляд, он не кривил душой действительно и действительно говорил, что думал, постоянно подкрепляя свои слова высказываниями «столпов веры»: «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви, ибо любящий другого исполнил закон» (Ап. Павел. Послание к римлянам. 13, 8). Вопрос в том, можно ли считать христианином, в полном смысле этого слова, человека, выражающего согласие лишь с отдельными положениями этой религии, но не принимающего ее всю целиком. У полиции были основания в этом сомневаться. И Маликову пришлось давать прямой ответ на прямой вопрос: «На показания Айтова, что я будто бы основатель новой религии, отвечаю, что оно прямо указывает на непонимание даже того выражения, которое [Айтов — К.С.] употребил и вообще плохое знакомство с научными терминами» [13-1503,98]. Прямого ответа, как видим, не получилось. Обманывать (даже полицию) ему не хотелось, поскольку это не соответствовало его новым убеждениям, а православным христианином (по тем же соображениям) назвать себя никак не мог.

Письма Маликова и показания Айтова убеждают нас в том (повторим еще раз) что историческое развитие христианства Маликов понимал по Гегелю, то есть как «отрицание отрицания». «Богочеловечество» же должно было стать новой ступенью в развитии человеческого сознания, а значит а) «новой религией» и б) религией нового типа, для которой не важен такой постулат как бытие Бога. Для Маликова было важно не столько опереться на христианство, сколько оттолкнуться от него, поскольку это была «старая» религия, то есть такая, которая «предпочитает одну сторону [человека — К. С.] другой» и в которой «совершенно пренебрегается важная сторона человека — материя» [15-1,446]. Появление новой, более прогрессивной, или, в терминологии самого Маликова, логичной для своей эпохи религии, «объясняется обстоятельствами времени», а именно тем, что христианство исчерпало свои жизненные силы и к XIX в. полностью разложилось и умерло. Главным свидетельством тому стала «атеистическая» революция 1789 г. во Франции и появление в дальнейшем, «материалистических» религий.

Если основным содержанием христианства считать страстную веру в абстрактный, отвлеченный идеал (а Маликов именно так и считал), то любое учение, отрицающее догматы христианства, но при этом, выдвигающее какой угодно благородный чистый и святой идеал, оторванный от простых потребностей реальных людей, остается «христианским» по методу — обожествлению чувства в противовес материи. В этом смысле французские революционеры 1879 г., впрочем, как и все революционеры вообще — христиане по типу сознания. Для Маликова это очень важно и он постоянно возвращался к этой своей мысли:

«В основе христианской веры лежит: люби ближнего своего, как самого себя, но Бога больше, то есть абсолютную идею. Атеисты (с молоком матери всосавшие в себя христианство) говорят: я борюсь за прогресс, за цивилизацию (…) за свободу, равенство и братство. Из-за этого они режут людей и самого себя. Робеспьер кричит (вслед за Кантом): пусть погибнет весь свет, но восторжествует справедливость… (вот оно христианство: люби ближнего своего, но Бога больше)» [15-1,210].

Итак, революционные теории — не что иное, как форма христианства, отвлеченной религии, со сталь же отвлеченными от реальности (а значит непригодными) методами установления справедливости. Для христианства «справедливость» — идеал, предлагаемый человечеству в целом, но не рассчитанный ни на кого в отдельности. Столь же абстрактна «справедливость» революционеров, идущих к счастью человечества по головам людей. Справедливость, предлагаемая Маликовым, есть «закономерность — необходимость», обращенная к реальным людям. Отказ от абстрактности идеала равен у Маликова отказу от любых насильственных действий при утверждении этого идеала. Соответственно ядром его теории, той точкой к которой, в конечном счете, сходятся все нити его рассуждений можно считать следующее положение: насилие, выдвигаемой революционерами в качестве средства достижения отвлеченного, «общечеловеческого», «христианского» идеала не ведет к цели. Более того, оно служит главным препятствием в достижении цели и должно быть отвергнуто каждым кто хочет справедливости не для «человечества», а для людей.

В доказательство этой мысли Маликов выдвинул пять тезисов.

Во-первых, насилие бесплодно, потому что «возводя пошлый, безумный факт грызни и драки в принцип», люди, желают они того или нет, совершают зло, сравнимое с тем, что принесли народам монархи диктаторы, с той лишь разницей, что «у красных идея покрасивее».