«Я сказал: вы — боги…»

Теперь можно вернуться к вопросу о «первом» и «втором» «богочеловечестве» Чайковского. Т. И. Полнер, разделивший «богочеловеческие» воззрения Чайковского на две части, основывался на одном фрагменте его воспоминаний, касающегося 1877–1878 гг.: «… я воротился не к Канзасу (…) — я воротился к религиозной почве, стоявши на которой, я еще не был в Канзасе» [64,157]. Можно согласиться с тем, что в Канзасской коммуне действительно не было особой религиозности. И действительно взгляды Чайковского 1877–1878 гг. несколько отличались от тех, что провозглашались до переезда в коммуну (в самой коммуне изнурительная работа, недоедание, бытовая неустроенность и заболевание лихорадкой отодвинули в сторону робкие попыток наладить религиозный быт). В период же его теоретических поисков посткомунального существования больше стало внимания к человеческой индивидуальности, в противовес общечеловеческим рассуждениям Маликова. Появилось стремление прочнее опереться на достижения естественных наук. Была сформулирована радикальная общественная программа, опирающаяся на принципы коммунизма и анархизма. Наконец, религиозные мотивы в теории уступили место практическим попыткам добиться религиозного чувства.

Было бы странно, если бы коммунарский опыт никак не отразился бы на взглядах и поступках людей, переведших на себе социальный эксперимент. Тем не менее, если мы сравним принципиальные положения теории Маликова 1874–1875 гг. и теории Чайковского 1877–1878 гг., то обнаружим полное совпадение в целях почти неизменный набор способов их достижения, характерных для всего «богочеловечества», вне зависимости от периода его существования. Таких базовых принципиально неизменяемых, а только уточняемых положений четыре. Первый: стремление покончить с «разладом» в человеке и обществе, к достижению всеобщей гармонии. Второй: отрицание пользы насильственных способов переустройства мира. Третий: признание первенства чувства над мыслью, при взаимосвязи веры и знания, науки и религии. Четвертый: осознание принципа «жизнь для себя», как способа «жизни для всех». Это значит, что и Маликов и Чайковский, признавая негодность средств по перестройке человека, не усомнились в правоте цели.

Последний этап «богочеловечества», на протяжении которого часть бывших коммунаров пыталась сохранить его теорию, вопреки результатам, добытым практикой, когда единство между ними поддерживалось желанием не уступить миру «вражды и драки», но не общим действием. И этот период закончился поражением. «Богочеловечество» угасало. Медленно, с постоянным желанием вновь возродиться, но угасало. Вспышки былого «религиозного» чувство долго еще озаряли жизнь бывших «богочеловеков», но сами они понимали, что былого энтузиазма уже не будет. Они не хотели расставаться со своим идеалом, но общество не оставило им ни единой надежды на воплощение в жизнь их принципов. Надо было искать точки соприкосновения с обществом, с жизнью, с реальностью.

Три открытых письма (вместо эпилога)

Для большинства «богочеловеков», в том числе и для основателя «богочеловечества» А.К. Маликова, попытка выстроить новую религию стала высшей точкой их судьбы, яркой вспышкой, высветившей на мгновенье их фигуры на фоне отечественной истории. Всю свою дальнейшую жизнь они прожили также как тысячи российских интеллигентов рубежа XIX–XX вв.: в поиске нравственного идеала, в соответствии с личным понятием чести и достоинства. Но это и была их личная жизнь. Вряд ли нужно (как бы то ни было это интересно) вторгаться в частную жизнь обычных людей.

Иное дело — Н. В. Чайковский. Его общественная деятельность продолжалась еще почти полвека, после того, как в мае 1879 г. он покинул Америку. Приехав в Париж к П.Л. Лаврову, Чайковский (хоть и был, по выражению Л.Г. Дейча «несколько надломлен» [24,237]) сразу же включился в политическую жизнь русской эмиграции. Вскоре он стал одной из ее центральных фигур. Почти безграничная терпимость Николая Васильевича, умение выслушать собеседника, понять оппонента — качества довольно редкие в эмиграции, среди людей нервных, издерганных, больных и разочарованных — поставили Чайковского в уникальное положение человека, которому все доверяли. Самые разные группы и организации, гордые одиночки, не желавшие иметь дело друг с другом, готовы были сотрудничать с Чайковским, сохранившим авторитет одного из зачинателей народнического движения. В результате, как и в кружке «чайковцев» начала 1870-х гг., он, ничего официально не возглавляя, оказался задействован в большинстве всех дел и проектов, разрабатываемых революционной эмиграцией 1880-х -1890-х гг.