Я, следователь...

— Остаются седьмой и двадцать первый магазины, — сказал я, заглянув в рамазановские записи.

— Да, это были серьезные купцы, — отозвался Рамазавов с сожалением. — По семьсот — восемьсот рублей в месяц от нас только имели. Плюс кое-что еще, о чем говорить сейчас-та не стоит…

— Почему ж не стоит? — по инерции спросил я.

— Потому, что мы сейчас с вами другим делом занимаемся, а то — не по вашей части.

— Ага, — быстро уразумел я. — Так что купцы?

— Седьмой отпадает, — задумчиво сказал Рамазанов. — Супруги Абрамовы сгорели дотла еще на обыске: у них все до копеечки дома было, все и выгреб товарищ Савостьянов. Камушков там сколько-та, бриллиантиков, в банке с солью держали, и то нашли. В общем, не только то, что с нами заработали, но и за всю жизнь трудовую накопленное-та…

— Остается, значит, двадцать первый. Липкин там был заведующий.

— Да. Большого ума человек Липкин, — твердо, уважительно сказал Рамазанов. — Я бы на месте этих шакалов к нему направился…

— Остается один вопросик невыясненный, — сказал я. — С Понтягой. Он что, крупно у вас брал?

— Какое! — Рамазанов досадливо поморщился. — Я вот, пока мы разговаривпли, все думал: почему именно его на разгон взяли? Только потом сообразил…

— Что же?..

— Была у нас давно одна история. Дал я ему как-то партию товара с нашего склада, самовывозом. Не знаю, то ли испугался он, то ли еще что, только оприходовал он нам трикотаж, не стал его налево гнать. Ну, как говорится, черт с ним. Только пополз после этого, не знаю уж от кого, слушок, что я через Понтягу-та большой товар сбываю, от компаньонов тайно. Ну, себе в карман. Скандал получился, Обоимов мне в Сандунах чуть бутылкой пивной по голове-та не врезал. Я ему доказал, конечно, дело-та нетрудное, он и успокоился, а на остальных нам наплевать было… Вот, видно, этот слушок и сработал…

— Понятно…

Я торопливо заполнял протокол допроса: Рамасанов, поскучневший, задумчивый, тоскливо смотрел в окно, из которого виден был зеленый парк больницы, новый краснокирпичный забор, зачем-то возводимый вокруг него, небо, по которому неслись бурые клочки туч.

Позвонил Савостьянов: за Рамазановым приехал следователь прокуратуры. В дверях Рамазанов остановился, долго смотрел на меня, видно, что-то сказать хотел, но ничего не сказал, губы его как-то жалко скривилась, он махнул рукой и шагнул за дверь — в неволю, от которой он так яростно скрывался, к которой сам приговорил себя, к которой подтолкнули его разгонщики; в ней потекут теперь долгие тягостные годы…

Я мало полагаюсь на случайную удачу: если в шапке лежат пять билетиков и на одном из них написано «водить», я вытаскиваю как раз его; успехи, которых я когда-либо добивался, были следствием прилежания и трудолюбия. Но на сей раз случаю было угодно облегчить мне работу, резко сократив количество возможных вариантов. Экспедитор Еськин перед арестом был холост, устойчивых связей не имел, поэтому его комната была опечатана, а после суда передана постороннему человеку. Разгонщикам на его квартире делать было нечего. А Степан Танцюра, как выяснилось, и вовсе был прописан не в Москве, а в области, в квартире брата, с которым — готовно доложил мне участковый инспектор — были у них «крайне неприязненные отношения, доходившие до рукоприкладства». Сухая справка раймилиции извещала, что «С. И. Танцюра выписан с указанной площади в связи с арестом по уголовному делу».

У кладовщика Хазанова ситуация была несколько сложнее: у него в Москве остались и семья, и квартира, и, по расчетам Умара Рамазанова, добрая монета. Но люди, которые знали про такую вещь, как существование Пачкалиной, — Обоимов вовсе не рекламировал эту связь, — безусловно, должны были знать и принять во внимание дружбу между Рамазановой и Хазановой. А следовательно, и учесть, что Рамазанова предупредит подружку о налете.

Конечно, дерзость разгонщиков могла оказаться паче логики, и об этом следовало помнить. Но все же вариант с Хазановым оставался запасным. Главным кадидатом на следующий разгон был большого ума человек — Липкий.

… Накануне вечером Иоганн Фробен приехал с книжной ярмарки во Франкфурте, где заключил несколько выгодных сделок, и, потчуя нас ужином, был весел, благодушен и полон самых радужных планов и надежд. Он называл меня своим воскресителем и обещал твердую поддержку в магистрате среди самых сильных и уважаемых граждан Базеля.

А утром, когда слуга принес ему в спальню умывание и почту, Иоганн Фробен не дышал, давно остыл, и мучительная гримаса — след последней ужасной боли — исказила его тонкое и умное лицо.

Город скорбел о своем достойном сыне — траур соблюдали и те, кому при жизни он был ненавистен. Тяжелыми медными гирями падали с неба на притихших людей удары погребального колокола, и горечь моя была невыносима, ибо светлая печаль об ушедшем навсегда друге была опоганена врагами: чумными крысами побежали по городу слухи, будто я отравил колдовскими ядами покровителя и защитника своего.