Я, следователь...

— Нет, Андрей Филиппович. Никак не получается — времени нет у нас. Вы на Петровке не задерживайтесь, а поезжайте сразу к Липкиным — по нашим расчетам, следующий разгон у них должны прокатить. Если преступник звонил вчера, значит, они там появятся завтра-послезавтра. Вы поговорите с людьми, подготовьте их, присмотрите условия и возможности для засады. Оттуда позвоните мне, и договоримся, что делать. Возможно, сегодня с ночи надо будет высылать к ним наряд.

— Слушаюсь, — сказал Поздняков, и в его непроницаемой сержантской невозмутимости мне заметны были досада, боль и горечь.

Он повернулся к Александровой и сказал негромко, но сухо и очень твердо:

— Надевайте пальто, гражданочка. Поедем на Петровку…

… За исцеление свое каноник собора святого Мартина благородный Корнелиус фон Лихтенфельс обязался уплатить мне сто гульденов. Вглядываясь в его мышиную злую мордочку с круглыми маленькими впадинами глазниц, я с трудом узнал родственника Зигмонта Хюттера, который примчался на раздел имущества в замок великого алхимика. Время будто терло его эти годы между ладонями — такой он весь был старый, мятый, корченый, изжеванный. Только злобы в нем нисколько не убавилось.

Уже приговоренный врачами к смерти, почти отпетый, дважды соборовавшийся, он в ужасе призвал меня и теперь, оживившийся после терриака, порозовевший от тройной дозы лавандовых пилюль, почувствовавший прилив сил от смеси хлебного спирта, сока алоэ и гречишного меда, полулежал на высоких подушках и говорил сам с собой:

— Бесчестные жулики, противные хапуги, безбожники, забывшие страдания сына господня, вы уже разделили, наверное, мой приход, рассчитали, кому что достанется! А вот и нет! Рано порадовались, мерзавцы! Явлюсь с божьей помощью в храм — всех вас призову к ответу! И нечестивых мздоимцев покараю — укушу, как осел!

Я засмеялся и сказал:

— Наверное, как собака, ваше преосвященство?

Фон Лихтенфельс махнул на меня рукой:

— Как осел! Собака кусая, не ломает кость! — Он продолжал сердито бормотать себе под нос: — Подождите, нечестивцы, за все ваши грехи мерзкие придет час кары — вспыхнет огонь ярче солнца, и исчезнете все в адском серном пламени…

Вошел в покои слуга и сказал, что меня ждет у входа Опоринус. Я спустился к нему и по лицу его понял, что вести он принес ужасные.

— Учитель! Письмо из Женевы: кальвинисты арестовали Азриеля и приговорили его к сожжению…

Не помню, как мчался я на лошади по горной дороге до Женевы, как приехал дождливым, серым утром в этот тихий прекрасный городок, увидел толпы людей, бегущих по узким улочкам в сторону рыночной площади, и понял, что уже ничего не изменить — я опоздал.

Дробный голос барабанов рокочет угрожающе и глухо, вот завизжала криком предстоящей муки флейта — осужденного вывели из каземата. Шарахнулись люди вдоль домов и замерли в испуге и неподвижности, тяжелый топот кованых сапог плывет в утренней тишине. И снова толпа приходит в движение — все занимают места поближе, чтобы лучше видеть. Где-то остался мой конь, и сил сопротивляться нет — толпа рекой поволокла меня к эшафоту, и бегут люди быстрее конвоя, и стук барабанных палочек отдаляется, он похож на громовой рокот за горизонтом или ток крови в человеческом сердце.

Потом все остановились, и вижу я, что стою на запруженной народом площади и вознесен рядом деревянный помост, и столб над ним с железными цепями, и груда дров и хвороста.

Вот место твоего последнего успокоения, мудрый и добрый Азриель.

Промчались конные гвардейцы и древками пик, плетками и ножнами палашей проложили широкий и прямой коридор к помосту. Восходит на него огромный человек в черном балахоне, и красные с изнанки рукава его закатаны до локтей, и хрящеватое острое лицо выражает безжалостность и скуку. Палач перекрестился и присел на поленницу.

Загремели протяжно барабаны, совсем рядом пронзительно свистнула флейта — на площадь вывели Азриеля. Санбенито — последний наряд приговоренного — полосатыми складками спадает с плеч его, и смотрит он поверх толпы…

Меркнет мир в глазах моих — то вижу свет вокруг, то погружается все во мрак и небытие.

— Признаешь ли ты, богохульник и еретик, впавший в мирскую прелесть, наказание, назначенное тебе благочестивым советом города Женевы, справедливым? Готов ли ты принести покаяние?

Долго тишина плывет над площадью, тьма снова заливает меня, и откуда-то издалека мне слышен слабый голос Азриеля:

— Из всех тварей божьих на земле, что вскормлены к жизни молоком материнским, только крысы и люди убивают себе подобных…

— «… Как высоко небо над землей, так велика милость господа, как далеко восток от запада, так удалил от нас беззакония наши…» — говорит маленький Кальвин.

— И нет у вас права убить меня, а есть только сила! — слышу я Азриеля.

Нет воздуха на площади, а дышат все отчаянием, страхом и тоской.

— Придя в наш город, проповедовал ты, что нет жизни вечной и нет царствия небесного, а есть только познание природы человека и лечение его чародейскими снадобьями твоего учителя Парацельса. Отрекаешься ли ты от мерзких еретических догм колдуна и богохульника Теофраста Гогенгейма?