Я, следователь..

Инкассатор Валдис Балодис — маленький, желтый, с остро торчащим вверх носом — был укрыт простыней до подбородка. На голове накручен огромный марлевый тюрбан, будто он собирался на маскарад и попал вдруг случайно в больницу. Он не мог повернуть голову в мою сторону и поэтому все время скашивал на меня огромный фиолетовый, затекший сгустком крови глаз. И от этого мне становилось жутко, потому что я все время боялся, что он сейчас умрет. Лопнувшие от жара, запекшиеся губы еле шевелились, и, чтобы расслышать его шепот, я все время наклонялся к нему, и передо мной страшно мерцал фиолетовый глаз.

— Ритуся только первый год в институт пошла, а Янис — в школе, в восьмом классе. Я ведь так мечтал их в люди вывести.

Потом он что-то шептал по-латышски. Я погладил простыню там, где была очерчена его рука, и сказал:

— Не волнуйтесь. Все страшное уже позади, вы скоро выздоровеете, и все будет по-прежнему.

Он прикрыл веки и чуть слышно прошептал:

— Нет, не будет. Я и так был больной, с фронта два тяжелых ранения привез. А этот фашист проклятый…

Балодис долго молчал, потом зашептал, но так, будто советовался сам с собой:

— Я же ведь не мог отдать эти деньги, они чужие. Там много денег, я бы за всю жизнь их не выплатил.

Он скосил на меня налитой кровью глаз.

— Я не знаю, как удержал сумку. Я ведь совсем слабый, и он уже выстрелил в меня. Этот бандит был такой сильный, и все дергал и дергал из-под меня сумку, когда я упал. А я держал ее, и он бил меня по голове, пока я не потерял сознание. Он был ужасно сильный…

Большие мутные слезы текли у него по щекам. И я вдруг почувствовал, что если бы встретил сейчас Бандита, то просто застрелил бы его. Пускай меня потом судят. Балодис сказал — фашист. Хуже фашиста, потому что эта гадина жрала все время наш хлеб!..

Я приехал в милицию и спросил, не пытались ли найти отпечатки пальцев на инкассаторской сумке. Пытались, но пригодных к идентификации не нашли.

Я смотрел на порванную, лопнувшую по швам брезентовую сумку, всю в черных пятнах засохшей крови, и думал о том, какая неожиданная сила отчаяния и долга вдруг пробудилась в маленьком тщедушном Балодисе, если Бандит не смог ее вырвать. К делу была приложена фотография изъятых из разорванной сумки и заактированных денег.

Я смотрел на эти мятые пачки разноцветных бумажек и не мог понять, как можно за них убить человека. На них можно купить автомобиль, за них будет ласкать Линаре, за них можно не ходить на работу, за них можно целый год жрать одну черную икру. Что еще? Пожалуй, все. Больше ничего не придумаешь. За них убили молодого веселого парня Женю Корецкого, за них лежит под простыней, похожей на саван, усохший, крошечный Валдис Балодис и шепчет: «Когда я упал, он все бил меня по голове… Он был ужасно сильный…» А в соседней палате стоит пустая койка, на которой лежал умерший позавчера охранник Миронов.

И все из-за листочков плотной разноцветной бумаги, которые могут дать так немного. Ведь деньги сами по себе становятся силой лишь тогда, когда люди уславливаются, что именно вот эти конкретные бумажки имеют силу. Я вспомнил, как пару лет назад известный в Москве валютчик Коротов за минуту до обыска — когда уже позвонили в дверь — выбросил в мусоропровод большой сверток с долларами и фунтами. Мы сбились с ног, разыскивая этот сверток, потому что, по нашим расчетам, валюта у него должна была быть дома. А тем временем семилетний сын дворничихи добыл из мусорного бака этот сверток, раздал приятелям ассигнации, и они устроились играть на них в «пьяницу» и «акулину».

— А мы думали, что это древние деньги, — объяснили потом пацаны.

То, что для нас старое, для них — уже древнее…

Я приобщил к делу, вещественные доказательства — инкассаторскую сумку и фотоснимок находившихся в ней денег.

Лист дела 68

Патроны от пистолета «ТТ». Они все время удерживали мое внимание. И о них я думал, слушая протокол допроса охранника Миронова. Я опоздал на два дня. Если бы я успел с ним поговорить, он наверняка рассказал бы мне много, много важного. Но он позавчера умер. Осталась только магнитофонная запись его допроса.