Я служил в десанте

Очнулся я в хуторе, в медсанбате. «Значит, меня нашли и доставили сюда. Конечно, это Павлуша Кирмас. Я вижу его лицо. Здесь мне помогут».

Девушки снимают с меня одежду. По свитеру ползают вши. Мне стыдно. Пока мы отступали, вшей у нас не было. Стали наступать, набрались от немцев вшей (немцы не умели с ними бороться).

– Не стесняйтесь, товарищ лейтенант. У нас их еще больше, – говорит санитарка.

Открыли рану. Ранена правая лопатка. Рана обширная. Осколок большой влетел плашмя.

– Потерпи, – говорит Павлуша. – Здесь торчит косточка. Сейчас я ее уберу.

– Почему ты?.. Где врачи?

– Они все ушли вперед. Здесь только две санитарки, чтобы отправить в госпиталь раненых. Тебе повезло.

Дернул и вытянул кусочек лопатки.

– Терпишь?

– Терплю…

Рану перевязали. Снова одели меня – правую руку не трогали, прикосновение к ней вызывало боль, просто накинули шинель. Павлуша вынес меня на улицу и осторожно положил на подводу. Я застонал.

– Тебе надо сидеть, – сказал Павлуша.

Помог мне сесть. На левой руке у меня были карманные часы, переделанные на ручные, – единственный подарок моего отца.

– Сними, – попросил я. – Это тебе на память.

Прибежал наш солдат, благодарил меня за спасение.

– За какое спасение? – не сразу понял я. – Ах да! Это тебя я избил… Извини, не хотел, чтобы тебя судили.

Мы простились, и подвода повезла меня во фронтовой госпиталь.

Госпиталь

Он размещался в какой-то станице, в сельской школе. Санитары помогли мне войти в приемную. Там оформили документы. Меня повели в палату. Палата представляла собой пустой школьный класс, где на полу, на соломе, лежали раненые. В голову ударила вонь от гноя. В глазах потемнело, и я упал.

Я не выносил запаха гноя, после того как целый день пролежал в воронке от снаряда рядом с разложившимся трупом немца. Это было еще летом. После ночного боя я возвращался в штаб дивизии. Был уже полдень. Стояла ужасная жара. Неожиданно меня обстреляли. Я успел прыгнуть в ближайшую воронку и чуть не задохнулся от вони: в воронке лежал разложившийся от жары и времени труп немца. Я пробовал выскочить из окопа, но, едва я поднял голову, тут же раздался выстрел, и пуля ударилась о землю справа от моего уха. Что я только ни делал: и старался не дышать носом, и отгораживал лицо от трупа ладонями. Даже один раз решил выскочить – пусть он меня пристрелит, только бы не терпеть этого ужаса. Но едва я пошевелился, последовал выстрел. Я представил себя убитым и так же ужасно разлагающимся, как этот немец. «Нет! Так я не согласен. Фронтовая истерика. Нельзя себя распускать. Буду терпеть!» И терпел до ночи. А ночью выбрался из воронки и пришел к своим. Но потом несколько дней меня преследовал этот ужасный запах, а при виде пищи меня рвало.

И сейчас, учуяв его, я потерял сознание…

В хате

Очнулся я в какой-то хате, на кровати за занавеской. Сквозь полубред я слыхал, как ухаживал за хозяйкой (очевидно, сестрой) какой-то мужик.

– Зачем ты этого взяла в дом? – спросил он.

– Пожалела. Хороший мальчик…

Я понял: разговор идет обо мне. И снова забылся.

Утром я оказался в операционной. Я чувствовал, как врачи открыли рану, как пробовали щупом осколок, как говорили между собой:

– Не будем рисковать. Осколок большой. В рану попало все: и шинель, и заячий жилет, и гимнастерка. Требуется серьезная операция.

– Отправим его в Котлубань, – сказал другой голос. – Там эшелон отвезет его в нормальный госпиталь. А мы можем его погубить.

В Котлубани у самой станции размещался не то кинотеатр, не то клуб. Мебель была вынесена. На полу, на соломе, лежали раненные солдаты. А на сцене – офицеры. Ждали санитарного эшелона. Ко мне подполз раненый. Я узнал его – политрук батальона разведчиков. Еле говорит от боли.

– Не знаешь… Божок жив?..

– Не знаю.

– А я ранен в живот… Это конец…

Я хотел что-то сказать, но не хватило сил.

В «доходиловке»

Потом я оказался в небольшой палате, где, кроме меня, лежали еще шесть раненых. Пять из них не приходили в сознание, а шестой, толстый, немолодой человек, едва я пришел в себя, сообщил мне, что мы лежим в «доходиловке» (в палате для умирающих). Были такие палаты, чтобы не травмировать остальных раненых. Меня нашли возле дверей клуба без сознания (это он узнал из разговоров врачей). Не помню, как я к этому отнесся. Наверное, никак. Я только подумал об Ирине: «Дождалась, девочка…» – и снова забылся.

Мой сосед умирал от сердечной недостаточности. Ему делали проколы и выпускали жидкость, но это не помогало. Впрочем, память и сознание у него, казалось, не пострадали. Он понимал, что скоро умрет, и ему хотелось высказаться. Едва я приходил в себя, он начинал свои монологи. Главная тема монологов – колхозы. Многие предпочитали об этом молчать. Боялись. А ему уже ничего не было страшно. Он говорил то, что думал «Из этой подлой затеи ничего не получится! Сталин – бес. Поверь, он – антихрист. Только люди этого не знают. У него на ноге пальцы срослись – копыта!..»