Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

Много прошло времени, прежде чем я смог снова приняться за письмо Вам. Эти дни принесли много новых побед и возможность для нас снова броситься в бой. Это несколько улучшило мое настроение. У меня сейчас такое самочувствие, как будто война уже заканчивается. И это вопреки нашептыванию разума. Приходят мысли о театре, о предстоящей якобы работе. И надо признаться, что все эти мысли не приносят мне особой радости. Нет, нет — я страстно люблю искусство и никогда по своей воле ни на что его не променяю. Но я пережил такую ломку оценок происходившего и происходящего в искусстве, столько передумал и перещупал в себе — нашел новые фундаменты чувствований и восприятий жизни, страстно полюбил ее. И могу ли я, как прежде, вернуться работать в старый дом, где все осталось по-старому. Война, поднятые ее вихрем новые требования не затронули, как я (по письмам) вижу, моего гнезда. Все те же размеренные и однообразные шаги искусства. Сладкие воспоминания о заслугах и горделивые ссылки на трррадиции. Нудный, однообразный поток «благополучных» учреждений «регулировщика» искусств Храпченко[248], его солидные покрикивания «давай не будем». Как все это скучно. И я боюсь, что после победы Храпченко только утвердится в мнении, что их методы правильные и лишь нуждаются в укреплении[249]. Я не хочу работать в театре, где нет исканий, а только «развитие», где люди зачехлены в мантии деятелей заслуженных, либо пробивающихся. Для меня искусство — это горение, вдохновение, громкий голос. Мне скажут: «Да кто же против этого?», но ужас в том, что никто не опровергает, а Храпченки делать не дают. До омерзения тошно от поэзии, похожей одна на другую, где одни мысли, а чувства нет. И это за малым исключением. От изобразительного искусства, идущего по стопам Бродского[250], от спектаклей по стопам МХАТа. В жизни прекрасны достижения. А какие же достижения, если нового чураются как черт ладана. Ваш сборник озаглавлен «Свобода». Я хочу ее везде, подчиненную лишь служению человеку, а не это. Простите меня за этот скулеж. Но так больно еще воспоминание о прошлой жизни в искусстве. Меня очень тянет к писательству. И все время борюсь с тенденцией писать «как надо» и «что надо», за то, «как хочется» и что горит в душе. Собираю материал к роману на основе войны, моей войны. Отвращение от фашизма настолько сильно, что всё, что тянет человека к оскудению, к казуистическому лозунгу «скромного» человечка, — вызывает чувство глубокого протеста. Я — смешной, видимо, человечек. Может, еще убьют, и я живу будущим. Мечты о том, как прекрасна должна быть у нас жизнь и человек, — советский, не дают мне покоя. Никак не могу замкнуться в личное удовлетворение, что я сделал всё, что мог, и этого достаточно.

Очень поругал жену, что мало описала мне в письме впечатление и восприятие от Вас. Вы мне очень стали близким, и лишь мысль, что таких, как я, для вас много, сдерживает мои чувства в письме. Как хочется видеть Вашу новую большую работу. Сколько должно быть у Вас материала. Сделайте ее оптимистическую, жизнелюбивую. Людям это так надо.

Дорогой мой, не пишите мне писем, ибо я с каждым Вашим, даже в несколько строк — письмом ко мне, чувствую себя вором. Простите за небогатое по содержанию письмо. Я сейчас в новой должности и освоение ее отнимает много времени, загружая голову мыслями о боевых буднях. Думал приехать в Москву, когда начнутся дожди, но сейчас это, видимо, отпадает. Передышки не будет. И не надо. Крепко жму Вашу руку и благодарю еще раз за поэмы.

Ваш А.Ф.Морозов

.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2549. Л.53–56.

75. Е.Л.Ланн

Москва, 27 окт. <1>943

Дорогой товарищ Эренбург.

Вчера я слушал Вас в клубе ССП. Мне пришлось уйти до конца Вашей беседы, ибо совсем недавно — недели две назад — я получил из Харькова точные сведения о гибели всей моей семьи в декабре 1941 года, и не по силам было слушать Ваши простые и строгие слова о том, что Вы видели на Украине. Если случайно Вы заметили мой уход, не обессудьте.

Придя домой и вспоминая Вашу беседу, хочу Вам сказать, что я очень ясно почувствовал ту огромную общественную ценность Вашей работы, какую Вы взяли на себя и с таким достоинством несете в течение двух с лишним лет. Вы — единственный среди наших крупных писателей, кто понял острей, чем все остальные, необходимость в наши дни отрешиться от высокомерной уверенности, что еще одна хорошая «над схваткой» более ценна, чем трудная, очень трудная работа, какую Вы избрали. Для этого необходимы не только большое мужество в преодолении честолюбия, но и самоотречение и большая душа…

Слушая Вас, я почувствовал, что из всех писателей нашего страшного времени Вы — один — будете вправе смотреть прямо в глаза нашим детям и внукам. Боюсь, что все остальные будут что-то лепетать о «праве художника» или о том, что должны, дескать, были заслониться от ужасов происходящего каким-нибудь щитом.

Мне кажется, я имею право сказать Вам о своем восхищении Вами хотя бы потому, что сам принадлежу к числу тех, кто избрал именно такой заслон…