Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

Желаю Вам удачи. Думаю, что над страшной, трагической войной 1941-45 (и даже 1939-45) — Вы сумеете разглядеть, обозначить еще более реальную схватку. Мы с Вами были в американской зоне. Вы съездили к этим милым «бойс»[405], которые жуют резинку и прикидывают кое-какие планы, — о которых Гитлер даже не додумывался.

Остро подумал о Вас в минуту, когда сообщили о Жан-Ришаре Блоке[406]. Мы правильно говорили с ним в канун войны. Это был вечер Вашего 50-летия[407].

Жан-Ришара в последний раз я видел в поезде Белград-Триест-Париж. Он много говорил о России, о славянстве, о «черной» американо-европейской литературе. Он говорил также о всемирном конгрессе писателей[408], где он рассчитывал увидеться с советскими друзьями.

Жму руку.

Вс. Вишневский

.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2490. Л.11. На бланке журнала «Знамя».

177. К.М.Симонов

Рига, 9/VII 1947

Дорогой Илья Григорьевич!

Дочел роман[409]. Чем дальше к концу, тем больше меня волновало. Тревог нет. По-моему, все в порядке.

Прошу не сердиться на категоричность или резкость замечаний на полях. Писал кратко, по-деловому — стараясь выразить суть возражений.

Поздравляю от души с окончанием большой, трудной и благородной работы.

Ваш Константин Симонов

.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2162. Л.4.

178. С.М.Эйзенштейн

Москва, 29/XI <19>47

Дорогой Илья Григорьевич!

Я считаю, что Вы должны быть убиты наповал моей честностью: Voici Miller![410] Должен сознаться в полном разочаровании этим автором… Вот у нас в гимназии!..

С сердечным приветом Любовь Михайловне и Григ<орию> Михайловичу Козинцеву>

Ваш С.Эйзенштейн

.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2407. Л.1. Записка С.М.Эйзенштейна, сопровождавшая возвращенную им книгу, — возможно, привезенную ИЭ из США какую-либо скандально-эротическую книгу американского писателя Генри Миллера (1891–1980).

179. К.М.Симонов

Москва, 9 декабря 1947

Дорогой Илья Григорьевич!

Я звонил Вам сегодня, но не застал Вас, сейчас уезжаю на два дня на дачу и боюсь, что Вы примите решение, не выслушав моего мнения. Потому рискую изложить его в письменном виде.

Я два раза подряд прочел Вашу пьесу[411]. Хотя я, как редактор, нахожусь в невыгодном положении человека, у которого есть конкуренты, но как Ваш друг, которым Вы позволили мне себя считать, я, может быть, даже вопреки своим редакторским интересам, хочу выразить с полной прямотой некоторые свои соображения о Вашей пьесе.

Мне правится пьеса, и в первых своих четырех актах она вызывает у меня только несколько частных возражений. Сначала о них. Во-первых, мне кажется, термин «декаденты», с которым Лоу обрушивается на французов, может у нас звучать двусмысленно и поэтому это мне кажется неприемлемым[412].

Во-вторых, мне думается, что Лоу у Вас охарактеризован как представитель вообще Америки. Между тем как по своему существу и по своим качествам он является только зеркалом реакционной тупой Америки. Мне кажется, было бы неверным переносить его свойства на всех американцев, а именно так могут это воспринять читатели и зрители, если в пьесе не будет на этот счет никаких оговорок[413].

Это две мои претензии к первым четырем актам. При редактуре могут, разумеется, появиться и другие мелкие претензии, но они не будут иметь, как мне кажется, принципиального значения.

Перехожу к пятому акту. Я не могу еще высказать каких-то конструктивных соображений, по негативно, мне кажется, что пятый акт не получился. Не получился он по нескольким причинам. Мне не нравится в нем, во-первых, то, что обличительницей американца является проститутка Бубуль. Если уж необходимо его обличать до конца, то, пожалуй, лучше было бы передать эту функцию кому-то другому. Дальше, мне не нравится то, как Лоу раскрывает самого себя, будучи изобличенным. Это и в смысле драматургическом ниже самой пьесы, и вообще, звучит примитивно, плакатно. «Я американский жулик», например. Это делает из него, действительно, из ряда вон выходящего жулика, а не типичного представителя низшего разряда реакционной Америки.

Мне не нравится и сама концовка акта, заявление рабочих, патетика, разговор о Мари-Лу. Мне кажется, что это не может сосуществовать с тем фарсом, который развернут в первых четырех и в начале пятого акта, это не сочетается. Настоящая жизнь должна быть за стеной, за пределами сцены, ее должны бояться негодяи, действующие на сцене. Они вынуждены с ней считаться, она вмешивается в их расчеты и планы, но рядом с ними она не может появиться на сцене.

В связи со всем этим мне хочется сказать Вам вот что: вторая, настоящая Франция, как мне думается, должна быть все время за сценой, но не появляться никогда на сцене. При этих условиях, может быть, каменный Лев и не должен быть отдан, но не в результате появления Бубуль, а в результате того, что в городе происходят за сценой настоящие события, вмешивающиеся в действия «отцов города».