Я смотрю на звезды

— Сейчас.

Я подхожу к дому могильщика.

— Реб Хаим!

Ответа нет.

— Реб Хаим!

Молчание.

— Зря тащились, — бубнит Винцукас.

— Он, видно, за водой ушел. Коза непоена стоит. Давай посидим.

— Давай.

Я растягиваюсь на траве. Винцукас садится на могилу. По его лицу струятся капельки пота.

— Пока Хаима нет, сними шапку. Чего париться!

Винцукас обнажает голову. Волосы у него цвета сухой соломы, кажется, вот-вот они вспыхнут на солнце и сгорят.

— И ты сними, — предлагает Винцукас.

— Мне не жарко.

— Не бойся. Бог далеко, не видит. У него от старости глаза испортились.

— Может, он в очках, или в бинокль смотрит?

— На небе нет очков.

— И биноклей?

— Бинокли бывают только у военных.

— Что же там есть?

— Известно: рай и ад.

— Эх, будь я бог, я бы сделал три чуда.

— Какие?

— Купил бы велосипед, отдал бы отцу три тысячи костюмов в пошив и четыре тысячи в починку, чтоб у него была работа, и запретил бы гимназисту Владасу бить меня и дергать за уши.

— А я бы матери прислал машину, которая сама гладит и стирает.

— И все?

— Разве это мало?

— Эй, сорванцы! Что вы тут делаете? — кричит издали могильщик Хаим.

Винцукас быстро надевает шапку. Я мчусь навстречу Хаиму. Он ставит ведра на тропку, подхватывает меня и поднимает высоко-высоко.

— Не забыл? — басит могильщик. — Молодец! А это кто с тобой?

— Винцукас. Сын прачки Марии.

— Святая богородица Мария тоже была прачкой. Она стирала пеленки непорочно зачатому Христу.

— Его мама не богородица. Она стирает передники мяснику Гиршу и рубахи лавочнику Заку.

— Знаю, знаю. Что ж, будем знакомы, — Хаим протягивает Винцукасу свою тяжелую руку. — Ты не боишься могильщиков?

— Я никого не боюсь, — не очень уверенно бормочет Винцукас.

— А я боюсь, — улыбается могильщик, — волков. Они иногда забредают на кладбище, приходят прямо из сказки за моей козой и козлятами. Да что это я тут болтаю? Идемте, жулики. Я вас молоком угощу. У меня и пряники где-то завалялись. Идемте!

Хаим берет ведра и, пошатываясь, идет к себе.

— Он что, пьяный? — шепчет Винцукас.

— Просто рад, что пришли.

Могильщик отпирает дверь, пропускает нас в хату, усаживает за колченогий стол и говорит:

— Я на минутку. К козе.

Мы остаемся одни. За окном, как служка Ейне в синагоге, жужжит шмель. С низкого, давно не крашенного потолка колбасой свисает липучка. По ней взад-вперед снуют мухи. Время от времени они прилетают на стол и копошатся в немытых тарелках. Липучка давным-давно засохла. Хаим совсем забыл про нее, и мухи на него не в обиде. На стене, что против дверей, сохнет в раме старик с окладистой седой бородой. Это — отец Хаима. Вездесущие мухи расхаживают у него по подбородку, но он и не поморщится, словно это ему приятно.

Хлопает дверь.

— Вы, наверно, уже заждались меня, жулики? — гудит Хаим. — Чертова коза! Не хочет пастись на привязи. Дай ей, принцессе, свободу. А вы знаете, жулики, что это такое свобода? Это, скажу я вам, очень и очень хорошо… Моя скотина права: пускай на цепи сидят собаки.

— Например, пудель настоятеля Рекс, — подсказываю я.

— И он, и овчарка полицмейстера, и дворняжка господина Айзенберга… Все… Все псы.

Могильщик Хаим становится вдруг задумчив. Он хмурит свои черные с проседью брови. Винцукас беспокойно ерзает на стуле.

— Реб Хаим, — выдыхаю я, — одолжите нам, пожалуйста, лопату.

— Лопату? Зачем?

— У пекаря Файна сдохла кошка. Серая такая с белой мордочкой. Она объелась сметаной. Ее держали в комоде.

— Кошку в комоде? Господь с тобой!

— Сметану. Там она и прокисла. От свежей сметаны кошка бы не сдохла. Пекарь взял и подбросил ее к нам во двор. Вонища — страшная. Парикмахер Шмуле, ну, тот, который из Парижа приехал, две бутылки одеколона вылил. Не помогло. Так вот ее надо похоронить.

— Серую такую с белой мордочкой?

— И черными лапками.

— Он правду говорит, Винцукас?

Я незаметно толкаю Винцукаса ногой.

— Правду. Только мордочка у нее, по-моему, не белая, а…

— Понятно! — добродушно басит могильщик. — Вы ищете клад.

— Клад? Какой клад?

— Обыкновенный.

— Ничего мы не ищем, мы хотим закопать кошку, — слабым от волнения голосом убеждаю я могильщика.