Я сражался в Красной Армии

В ста метрах от станции стояли два полуразрушенных здания казарменного типа. Нашему батальону было приказано в них располагаться. Остальные батальоны были направлены в другое место. К счастью, в большинстве громадных комнат оказались действующие печи и скоро запылал яркий огонь, около которого жались окоченевшие люди. Наскоро закрыв чем попало разбитые окна, мы принялись устраиваться.

Придя в штаб батальона, расположившийся в первом этаже, я узнал новости, которые частично касались и меня. Пришел приказ о том, что наш батальон должен стоять во второй линии обороны, в том месте, где мы находились и, по мере надобности, поочередно с другими частями, высылать роты и взводы для несения боевой службы на передовой линии фронта.

Несмотря на то, что мы находились на фронте, было приказано проводить с красноармейцами занятия по обычной программе.

Далее, я узнал, что прошлой ночью, помимо рядовых, сбежавших в Ленинграде, дезертировал и командир 2-го взвода пятой роты. Дезертирство офицера тоже — "чрезвычайное происшествие" и командира батальона уже допрашивали в полковом НКВД. Он смотрел мрачнее тучи и беспрерывно неприлично ругался.

В виду того, что не было ни одного свободного офицера для командования взводом, он приказал мне принять взвод и отправиться в распоряжение командира пятой роты. Давая это распоряжение он не хотел, вместе с тем, остаться без адъютанта, а поэтому брань по адресу всех и вся сыпалась особенно обильно.

Несмотря на то, что мне абсолютно не улыбалось командовать взводом, я был рад, что, наконец, смогу освободиться от этого постоянного шума и крика и, не без удовольствия, отправился в расположение пятой роты, где любезно был встречен ее командиром, кадровым лейтенантом красной армии.

3. На допросе в НКВД

Переходя в пятую роту, я меньше всего мог предполагать о тех неприятностях, которые должны были обрушиться на меня. На другой день с утра начались занятия. После беседы политрука о политической обстановке сегодняшнего дня и о положении на фронтах, должно было начаться изучение боевых свойств оружия. В расписании стояло: изучение боевых свойств гранат.

Памятуя только что происшедший несчастный случай, я приказал сержантам, проводящим занятия по отделениям, вынуть запалы из гранат и изучать гранату и запал отдельно друг от друга. В этом случае разрыва гранаты быть не могло.

Дав указания, я стал переходить от одного отделения к другому, прислушиваясь к тому, как ведутся занятия и, если нужно вмешивался в них. Подойдя к одному из отделений, — присел около него. В последнее время я особенно плохо себя чувствовал и почти не мог стоять. Только я сел, как вдруг с противоположного конца залы раздался крик:

— Бросай, бросай, бросай же скорее!.. — и знакомое каждому шипение гранатного запала. Я буквально обомлел. Из за высоких нар отделяющих меня от происходящего, я не мог ничего видеть. Но от знакомого звука меня моментально бросило в пот. На руках у взвода были, так называемые гранаты оборонительного действия, отличающиеся особой силой взрыва и большим количеством осколков. Я понял, что если запал в гранате, то сейчас произойдет взрыв и, в этот раз, уже будет убитых и раненых втрое больше, чем в прошлый.

Услышав шипение запала большинство бросилось на землю. Все это было лишь мгновение. Раздался треск взорвавшегося запала, чей то стон, ругань и крики — "санитаров!".

Взрыва гранаты не было. Я подбежал к месту происшествия. На нарах сидел красноармеец Михайлов и стонал. На правой руке у него было начисто оторвано два пальца, а третий сильно поврежден. Около него суетился санитар.

Я обратился к сержанту. Он, отойдя со мной в сторону, рассказал мне, следующее: когда он объяснял устройство запала, то вынув его из гранаты, передал слушателям для обозрения. Когда, передаваемый из рук в руки, запал дошел до Михайлова, то тот почему то стал его вертеть, выдернул кольцо и отпустил предохранитель. Запал пришел в действие. На крик сержанта — "бросай скорее", он продолжал держать запал в правой руке. В результате получился взрыв.

Сам по себе взрыв запала, без гранаты, настолько незначителен, что не представляет ни малейшей опасности; но, если он вдруг происходит в зажатой руке, то последствия, конечно, будут не особенно приятные, что мы и имели, в данном случае, налицо. Михайлов был старый и опытный солдат, прошедший финскую кампанию; он прекрасно все это знал. Передо мной был несомненный случай самоповреждения или, как говорят в красной армии — "самострела", с целью освобождения от военной службы. Того же мнения придерживался и сержант, проводивший занятия.

Я понял, что если этот случай будет расценен как самоувечье, то Михайлову грозит расстрел, а нам куча всяких неприятностей. Допросов в "особом отделе" все равно не избежать, но, во всяком случае, все пройдет значительно легче, если это "чрезвычайное происшествие", будет расценено только как несчастный случай. Мы с сержантом договорились свидетельствовать только, именно, так.