Я стою у ресторана: замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник)

– Эти высказывания Тургенева очень удивили господ Гонкуров, – продолжаю я, – каковые заметили, что ни они сами, ни господин Флобер с его пышными описаниями любви – никогда не умели так влюбляться. (Глаза Виардо совсем расширились, и на лице возникло нечто томное.) Вообще, – продолжаю я, – хорошо бы начать фильм сценкой обеда у тех же Гонкуров в 1882 году. Тургеневу тогда оставалось жить всего год. И вот за одним столом сидит такая компания: Гонкуры, Золя, Доде и Тургенев! И беседуют о смерти.

– Потрясно! – говорит мой друг.

А я с усмешкой отмечаю, как мгновенно опало ее лицо. Она настоящая актриса, и она заранее ненавидит сцену, где ее не будет.

А я продолжаю:

– Первым заговорил Доде: «Каждый раз, въезжая в квартиру, я ищу глазами, где будет стоять мой гроб…»

– Блеск!

– Подожди, сейчас вступит в разговор Золя: «После кончины матери мысли о смерти подспудно таятся в нашем с женой мозгу. И ночью в спальне, в свете ночника, глядя на жену, я чувствую, что она не спит и думает о том же. Но оба мы не подаем вида, что думаем о смерти. Из какого-то чувства стыдливости… Бывает, ночью я вскакиваю с постели и стою секунду-другую, охваченный невыразимым страхом». Кстати, после этих слов Тургенев, которому предстояло умереть всего через год и который знал это, сказал: «А для меня это самая привычная мысль. Но когда она приходит ко мне, я отвожу ее от себя вот так. – И тут Тургенев сделал еле заметное движение рукой. – У нас в России человеку, которого может застигнуть метель, говорят: не думай о холоде – замерзнешь».

– Какой кайф, – говорит из гроба Тургенев, – и как вы все это помните?!

Отвратительный тоже восхищенно разводит руками. И проникновенно обнимает меня. Глаза его влажны – он легко возбуждается.

– Надо записать эту сцену, а не обниматься, – язвительно замечают из гроба.

– Надо уметь отсняться хотя бы в том, что уже написано, а потом вставлять лишние эпизоды, которые никому не нужны! – слышится металлический голос Виардо.

И, метнув яростный взгляд, она выходит из павильона.

Номер удался. Теперь я не сомневаюсь, что сегодня мы непременно встретимся. И в постели она заставит меня поклясться, что я позвоню и объясню этому болвану (мужу), «который, как известно, бросается на любую грязную девку и на любую дешевую сцену», что эпизод – лишний! Актриса! Как же я люблю актрис! И конечно же, я ей пообещаю, и конечно же, с удовольствием докажу «этому болвану», что сцена лишняя. Грех дарить все эти удивительные слова стаду лакеев.

Когда Виардо уходит, я приглашаю всех соединиться у гроба. И тогда шепотом я произношу главное:

– Тургенев не любил эту старуху… Я говорю о Виардо!

Отвратительный в ужасе оборачивается, но жены, к счастью, нет. И он смелеет. Говорит потрясенно:

– Иди на фиг!

– Именно, – продолжаю я. – Просто Тургенев всегда был напуган. Сначала напуган властной матерью, которая била крепостных и не давала ему денег. А потом напуган Властью. Однажды, вернувшись ненадолго в Петербург, он был вызван в Третье отделение для дачи показаний по делу революционного народника Серно-Соловьевича. Перед допросом, в виде особой милости, ему дали заранее ознакомиться с показаниями других обвиняемых. И Тургенев записал после: «Я читал эти показания и все время слышал в них заячий крик, который так знаком нам, охотникам…» Вот этот заячий крик… это приближение собак: рвутся… рвутся… слюна брызжет… оскалы! И последний бессильный вопль заячьей поверженной жизни… Эти морды приближающихся псов заставляли Тургенева жить за границей. И он инстинктивно придумал (выработал) любовь и сам поверил в свою версию великой (вечной) любви. Ему нельзя было, друзья мои, «ухилять за бугор» от царизма. Он все-таки был великий русский писатель. Ему нужно было иметь право возвращаться к воздусям родным, к березкам и прочей ностальгии. И тогда была им создана эта удобная история о великой любви. Каковая и самому по душе пришлась, и Власти (любви возжаждал, видишь ли, а не нас, монстров, боится). – И, обняв моего друга, я добил: – Ну ты же умница, ты сам знаешь: может ли тончайший человек любить старую актрису – тщеславную, скупую и жеманную? Старая актриса – это национальность, а не профессия.

– Не согласен! Не согласен! – завопил Отвратительный и, приникши к гробу, зашептал в ухо Тургенева: – И пусть! Пусть морщинки вокруг прекрасного рта. Но зато кукольное это личико и божественный носик… А глазки…

– А под глазками кожа висит, как сумка у кенгуру, – сумрачно ответил из гроба Тургенев. И тут он с силой оттолкнул от себя режиссера и истошно завопил: – Здравствуйте, Павел Петрович!

Это в павильон вошло ответственнейшее Лицо отечественной кинематографии. За Лицом шевелились директор киностудии и рать сопровождающих.

– Здравствуйте, дорогой. – Лицо опрометчиво протянуло руку Тургеневу.

И Тургенев с таким чувством схватил руку начальства, будто решил утянуть его в гроб. После некоторой борьбы Лицу удалось все-таки спасти свою руку, и он повернулся к режиссеру:

– Какие вопросы? Какие проблемы? Ну-ка давай! В критическом стиле! Он нынче моден!