Я стою у ресторана: замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник)

– С добрым утречком… С некоторыми трудами… хе-хе-хе, но название установили: это яркая навигационная звезда Капелла. Одна из самых красивых зимних звезд в созвездии Возничего. По-древнегречески это имя козы, вскормившей бога Зевса. Так что прав товарищ Каганович, ибо Капелла находится совершенно рядом с созвездием Орион… Прав, надо сказать, и товарищ Молотов, потому что по яркости она совершенно напоминает созвездие Кассиопеи. Так что можете сообщить… – бодрячествовал голос.

– Некому сообщать. Все давно ушли спать…

И, сладко зевнув, ответственнейший товарищ повесил трубку.

Следом за рассказом о любви к светилам небесным очень даже уместно прозвучало:

– О любви к Вождю…

О любви к вождю

Каждый свой приезд в Ленинград я прихожу в Эрмитаж. Но в последние годы, – может быть, молодость прошла, нет во мне там прежнего восторга. Так и в тот мой приезд: заглянул в Эрмитаж, прошелся бессмысленно по знакомым залам, осмотрел какие-то сервизы и вдруг понял – скучно! Все знаю! Все видел!

Время двигалось к закрытию, из залов уже выгоняли, и я прошел на какую-то бесконечную мраморную лестницу, чтобы спуститься вниз и покинуть докучное место. Я вышел к лестнице и остолбенел: все было заполнено матросскими бушлатами, солдатскими шинелями. Люди толпились на лестнице, лежали на ступеньках, курили. И только тут я заметил электрический кабель осветительных приборов и все понял: это была киносъемка. Ждали, когда опустеет Эрмитаж, чтобы в очередной раз штурмовать Зимний.

И тут сверху загудел в микрофон оглушительный хамский голос:

– Не задерживаться, проходить! И только по запасной лестнице! Немедленно!

Почему-то сразу очумев от ужаса, я бросился на боковую лестницу. Она и вывела меня на первый этаж, в странные залы, где доселе я никогда не бывал. В залах этих не было посетителей. В витринах лежали какие-то бусинки, разбитые кувшины. Старушки в форменных одеждах аукались друг с другом: так им было жутко в этой странной пустыне в надвигавшихся зимних сумерках. Наконец я вошел в большой зал, где по стенам висели полуистлевшие ковры. В центре стоял чудовищный сруб.

Я подошел к срубу. Это была погребальная камера гуннского вождя из четвертого века до новой эры. А все, что было на стенах, – прежде лежало в погребальной камере: конский череп, золотой убор для лошади, остатки ковра. Сам вождь лежал в следующей крохотной комнате, лежал у самого окна под стеклом. Он был гибельно черен: череп, обтянутый деревянными складками – тем, что прежде было его кожей, – застыл в оскале. И там, в оскале, виднелся ужасный зуб, и чудовищна была прядь волос, сохранившаяся на черепе, – прядь свалявшихся волос из четвертого века до новой эры. Но самое странное – это было его выражение. Ибо клянусь: череп с деревянной кожей имел выражение. Это точно! Я попытался понять, что оно значило, и наклонился над стеклом, когда услышал голос:

– А вы не боитесь на него смотреть?

Я поднял голову и увидел коротконогое существо без возраста, с идиотской прической и ярко намазанными губами, в форменной одежде смотрительницы зала.

– Ведь присниться ночью может…

– Нет, не боюсь. Мне он даже чем-то нравится.

Что тут с ней случилось! Она вся вспыхнула, зарделась, как девочка, потом сказала, почти прошептала:

– Мне он тоже нравится. И знаете, меня все спрашивают: «Как ты с ним сидишь?» А я в любое место перевестись могу, да не хочу, меня вон в Малахитовый зал даже звали: у меня ведь стаж.

Я молчал, а она все говорила. И хотя мы были одни в зале, говорила почему-то шепотом: