Я тебе не ровня

Он-то готов был бросить все и быть опричь нее всю жизнь, хучь и не мужем. Но знал одно — если ее просватают за князя какого, убьет того и тем себя погробит. Да не о себе пекся, о ней! А кто ж тогда Арину оборонит? Кто защитит?

— Чего ж ты хочешь, золотая?

— Я хочу с тобой быть. Любить хочу. Деток хочу… Вот таких, как ты чернооких. Вольной быть хочу, Андрей. И еще… Хочу, чтобы ты был счастлив со мной. Если б ты знал, как рада я, что ровней тебе стала.

Шумской понял, почуял сердцем, что не врет.

— Ариша, золотая, разве есть чины у любви-то?

— Нет. В ней все равны…все друг другу ровня.

Андрей решил для себя все и сразу.

— С чего взяла, что при мне вольной будешь, а? — а сам уже и обнял крепко, поцеловал в шею, аккурат туда, где ямочка была сладкая. — Не отпущу ведь, Ариша.

— Ты неволить не станешь. Отпустил уж дважды и все от того, что силком я тебе не нужна. Токмо по любви. Не так, Андрей? Из забора выпутал, а потом дал уйти, когда я тебе отказала… Тем и привязал к себе, любый.

— Аринка, не человек ты вовсе, а сирена сладкоречивая! Ведь опутала совсем голосом своим, рассказами… Век бы слушал. Но все же не отпущу, знай о том.

— Сама не уйду. Ты вот говорил, что я душа твоя. А ты-то — моя. Разве душу оставляют?

Глаза ее ясные Шумского околдовали наново. Вот ей Богу, не знал бы до сего дня ее, не любил бы, так вот сейчас бы и влип по уши. С того должно быть и ляпнул.

— Арина, вот с лавки точно не отпущу, так и знай!

Смех ее нежный, что колоколец, разума лишил, убил любовью, затмил свет белый. Поцеловал так, что искры посыпались, а когда такое-то уж не до разговоров. Какой там пост, себя бы не спалить огнем любовным.

— Боярышня, что у тебя свеча-то не погашена? — голос Житянихи раздался из сеней. — Ты чего не спишь? Завтра глазки красные будут. Давай я тебе взвару дам, а?

Уж и дверь скрипнула! Шумской токмо и успел, что подскочить с лавки, поднять Аринку и запахнуть на ней летник.

Мамка взошла в ложницу и ажник запнулась. Открыла рот, чтобы орать, людей звать!

— Цыц! — Шумской сказал грозно, сделал самой свой страшный лик. — Шумнешь кому, на себя пеняй, мамка. Аринку не тронь! Уразумела?

Пока Житяниха икала от обомления и кивала согласно, он поцеловал Аришку наскоро и сиганул в оконце. Шел по двору, пытался унять пыл любовный. Думал о том, что надо бы земли распахивать вдвое против прежнего, брать еще полсотни ратников в Савиново и строить крепкое городище. Скоро Дёмке надел дадут свой, боярский, так он соседом станет, а стало быть, есть кому подпереть дружеским плечом и ратными силами. А уж тогда приходи кто хошь! Воюй, завоюйся! Не сковырнешь Шумского-то, выкусишь.

Кукиш вам бесовский, а не пташку золотую!

От автора:

Мамку Житяниху — просватанная девушка считалась замужней. Из разных источников: в богатых, родовитых семьях к невесте приставляли мамку — женщину, которая следила за соблюдением предсвадебного поста. Чем выше чин, тем строже пост. Внимательно следили за циклом невесты, чтобы не получилось бастарда перед свадьбой. Это тоже часть процесса формирования элиты (будущего дворянства). Жених должен был быть уверен, что ребенок его крови и его рода — высокого.

Гладкий лоб — одна из важных составляющих красоты девушки (женщины) на Руси. Очелья для того и носили плотно, что они сдерживали появление мимических морщин на лбу. Более того — ленты, что чуть позже стали повязывать на лоб девушки вместо плотных очелий, смазывали маслами, чтобы избежать появления преждевременных признаков старения.

Глава 19

— Машуля, Аринушка, сочтёте все, и мне доложите. А не успеете до вечера, и не надо. И так уж помогли, долгокосые. Аринка, ить последняя у тебя седмица перед свадьбой*! — боярыня Ксения в хлопотах с новью совсем уж отошла. — Вот то и будет ваш последний урок. Все, чему я сама была обучена — передала.

Средь страды отметили тихо сорок дён по Фаддею, и готовились к свадьбе-то. Чай, своя Аринка, не чужая. Семья*. Вон Шумской с Дёмкой побратимы стали — крестами обменялись*.

— Матушка-боярыня, мы уж расстараемся, — Аринка подобралась бежать, Машутку прихватила за рукав, но Ксения остановила.

— Маша, ты иди, дочка. Поговорить нам с Аришей надобно. — Когда за Машкой с треском дверь прихлопнулась, боярыня обратилась к рыжей с речью материнской, инако и не скажешь. — Арина, матери-то нет у тебя, так научить хочу … А можа уже и не надо, а? Девка ты али как?

Арина румянцем покрылась. Еще хорошо, что летник плотно прикрывал от шеи до пят, инако, Ксении стало бы заметно, что полыхают от смущения не токмо щеки.

— Ага, — вдумчиво гукнула боярыня. — Ну, тогда надейся на доброту жениховскую. Пожалеет — себя порежет, и кровью холстинку* обагрит. А ежели нет, то стыд перед людьми сама станешь несть.

Аришка смолчала, не ответила боярыне, все ждала, когда она серчать начнёт, да выговаривать, а попрёков и не было.