Я тебе не ровня

— Я боялась, что ты раздумаешь, Андрей… Всю ночь металась, сны дурные видела, — и заплакала…

Тихо так, без голоса. Токмо слезы текли по щекам. Родня приметила и обрадовалась! Знак хороший, когда невеста рыдает на свадьбе-то, да не напоказ, а тихо, от души.

Андрей утешать не стал — слов не нашел — просто опустил руку под стол и взял ее пальчики в свои, сжал крепко. С того Арина рыдать перестала и посмотрела светло. Глаза, что осенняя речка, да весенний листочек в ней…

— Горько, ой горько-то как! — Дёмка чарку свою поднял. — Целуй невесту, братка, а то вино в глотку не лезет!

Пришлось вставать и троекратно целовать Арину в щеки. Шумской про себя сокрушался тому обычаю — ведь целовать хотелось иначе, да и не при всех. Аж бровь грозно вскинул, до того не любил сборищ шумных.

А свадьбе-то что? Им бы токмо веселиться, да пить. Вон уж и пляски затеяла молодежь. В больших хоромах-то можно! Шум, дудки пищат. В открытые окна гомон людской — гуляет Савиново.

Шумской все на Аринку смотрел. Кика женская уж дюже к лицу ей была. Ладно облегала головку золотую, скрывала косу, токмо на стройной белой шее из-под бабьего убора виден был малый завиток. В него взглядом и упёрся, дурной. Все хотел нагнуться и поцеловать…

— Андрей, — шептала Аринка — Я просить тебя хотела.

— Все, что пожелаешь, золотая, — и на завиток смотрел.

— О дедуле. И Гарме. Деда мой один совсем…так…

Шумской и договорить не дал:

— Заберем.

— Спаси тя Бог, — голову нагнула, будто кланялась.

С того Шумского проняло и малёхо в злость кинуло.

— Арина, не смей. Ты кому голову клонишь? Кому спасибо говоришь и за что? Муж я тебе. Твой. Одно мы с тобой, разумеешь? О деде твоем уж подумал. Хоромцы малые срубили опричь нашего дома. А не захочет, так пусть тут живет.

— Не ругайся, любый, — улыбнулась рыжая. — Я никогда еще женой никому не была, так откуда мне знать, как благодарить и что просить.

Как благодарить? Андрей точно знал, но рассказывать о том при всех не пожелал. Мысленно токмо позлился на шумных гостей, которые преградой невольно стали меж ним, Аринкой и крепкой, широкой лавкой, что велел он поставить в большой ложнице.

— Никак не проси. Говори и все, — и руку сжал ей крепко.

— И не откажешь? — Аринка сияла улыбкой, от которой Шумского кидало то в жар, то в холод.

— Сказал же, все, что захочешь.

— Тогда разреши Буяна кормить. Я не испорчу! — Аринка глаза сделала до того просительные, что Андрей не сдержался.

Склонил все же голову и поцеловал рыжую прядь. Гости и не заметили неурядности: галдели, да смеялись.

— Про Буяна говоришь, а обо мне ни слова. Золотая, ты извести меня хочешь? Разрешу, куда я денусь.

Ариша после жаркого поцелуя румянцем залилась, но глаз от мужа не отвела.

— Тогда еще попрошу… поцелуя. Вот такого-же.

Вмиг получила, да еще какой!

— Арина, ты бы сидела смирно. Инако придется мне народ смешить. Ухвачу и унесу подальше. И уже сам буду просить, но не о Буяне. Верь, — Шумской высказал, и принялся искать глазами Дёмку.

Тот, оглоед, вертелся возле статной дочки боярина Арсения из Шумских. Выхаживал перед ней индюком надутым, зубы скалил и чубом хвастался. Однако приметил, что братка глазами высверкивает и подошел незаметно к молодым.

— Чёго тебе, жених? — склонился над плечом Андрея. — Шепчи нето.

— Гостей-то удержи*. Понял? — Шумской знал, Дёмка токмо рад будет набедокурить.

— Чего не понять? Понял, — и в хохот. — Терпи. Недолго еще. Вон, как батька мой начнет головой никнуть, так я и крикну вести*.

Андрей кивнул, да и остался сидеть, ждать, когда свадьба с радости бражной уж перестанет смотреть на молодых, обсуждать и улыбаться. Сидеть долгонько пришлось: боярин Аким хучь и серьезный мужик, не шебутной, а пить здоров был! Чарка за чаркой, а голова все не опускается. Пришлось наново Дёмку звать, да просить, чтобы тот батьке подсунул чарку поболее.

А Дёмке-то что? Взял, да подсунул! Акима и срубило, словно топором, а там уж чубатый расстарался, заорал, заблажил, что пора молодых весть.

Гости стадом собрались, скучились и с шутками, да намёками повели Андрея и Аришку в ложницу, и там Дёмка не оплошал — после поклона молодых гостям, впихнул обоих в дверь, прихлопнул, встал враспор в сенях и давай брехаться с теми, что лезли подглядывать. Может и не сдюжил бы, не удержал, но Машутка вынырнула и встала плечом с братом — блажила, что есть мочи, не пускала.

Ухохотались все, от смеха едва не обессилев, но ушли допивать, доедать, бедокурить.

В ложнице свечки мерцают, кладут на стены пляшущие тени. По углам бочки с просом и пшеницей — по обряду. На лавке широкой шкуры новые, белой холстинкой прикрыты. В стенных бревнах стрелы понатыканы, на них калачи нанизаны. И тишина… Будто издалека слышны крики гостей, дудки и кутёж свадебный.

Шумской обернулся к Аришке, та стояла смирно, только вот глаза на пол-лица, и на мужа смотрит, будто ждет чего-то.

— Арина, дай хоть обниму… — Шагнул к ней, руками оплёл, тиснул к себе крепко и тогда уж только улыбнулся. — Знал бы, что так долго ждать тебя придется, точно умыкнул. Свёл бы под венец и без всяких там постов и мамок.