Я тебя никогда не забуду

Когда ты хочешь что-то узнать от людей – я понял это, еще работая в «Фитиле» и криминальным репортером, – не надо придумывать, кто ты и зачем тебе это надо: лучше рассказывать все, как есть. Ведь встреча с журналистом для многих становится самым ярким событием недели – а может, и жизни. Тем более что моя нынешняя история явно попахивала латиноамериканским сериалом: я ищу свою любовь, с которой не виделся двадцать пять лет… «Двадцать пять» – хорошее число: звучит, запоминается, не то что «двадцать восемь»… Итак, я ищу свою старую любовь, я с тех пор так и не женился – Наталья Рыжова, она жила в одном из этих домов, что с ней сейчас, вы не знаете? А может, помните, что стало с ее мамой и бабушкой?

Расспрашивать надо как минимум моих ровесников, а лучше даже людей постарше. И мне потребовалось сделать над собой усилие, чтобы понять, что пятидесятилетние жители выглядят совсем не так, как стильная и ухоженная Надежда, а много, много хуже. Грубо говоря, мой теперешний контингент – полные развалины.

Еще одно воспоминание вдруг вспыхнуло в голове: я сижу на лавочке в этом дворе и расспрашиваю о Наталье бабулю в телогрейке… А потом из окна высунулась женщина в бигуди и погнала мою собеседницу домой… Поразительно много воспоминаний вдруг обрушивается на тебя, когда ты оказываешься на том же самом месте и занят тем же самым делом: ищешь любовь.

Во дворе я встретил и опросил старушенцию, возвращающуюся из магазина. Она мою историю выслушала с жадным интересом, однако с разочарованием заявила, что фамилию Рыжова слышит впервые. И отправила меня к Вере, Вере Петровне:

– Она здесь всю жизнь проживает, с пятидесятого года, – наверняка знает. Хочешь, я тебя к ней проведу, а то ведь и не откроет, страсть как маньяков боится.

И почапала на второй этаж со мной.

Дома у Веры Петровны пахло старостью: валокордином, затхлостью, пылью. Она долго не могла поверить в мою историю и даже потребовала предъявить паспорт. (Вот и другая примета времени, не из лучших: пенсионеры боятся впускать к себе в дом незнакомцев, а когда не боятся – расплачиваются, становясь жертвами ограблений или афер.)

Я разложил перед дамой на столике не только свою краснокожую паспортину, но и три удостоверения члена творческих союзов: писателей, журналистов и кинематографистов, и тогда Вера Петровна, мало сказать, растаяла, – зауважала меня безмерно.

Одышливо, на опухших ногах, она отвела нас с моей спутницей (которую звали тетей Пашей) на кухню и стала предлагать чаю с карамельками.

На секунду дама показалась мне если не той самой старушкой в телогрейке, с коей мы вели неспешную беседу тогда на лавочке (та уж, наверно, обрела свой последний приют), то, на худой конец, ее дщерью в бигуди, что звала бабулю из окна.

– Рыжовы? Конечно, знаю! Дочку-то их посадили.

– А откуда вы знаете, что посадили?

– Да как же! Все знают! Сначала девчонку в универмаге под растрату подвели, а потом она вышла, но здесь почти не появлялась, в Москве жила, а после вдруг снова сидит. Уж не знаю, – женщина понизила голос, – за что второй раз забрали… Говорят, налеты на торгашей устраивала. Тут уж ей большой срок дали…

Тетя Паша слушала ее, открыв рот. Видать, среди бабок с Либкнехта Вера Петровна была в большом авторитете.

– А откуда вы знаете, что арестовали? Срок дали? Вы что – сами видели, как на нее наручники надевали? Или родители Наташины рассказывали, что передачи ей возят?

Одышливые старушенции не терпят, когда им возражают. Они сразу начинают краснеть и повышать голос.

– Как же, от ее мамани – а от бабки тем более – дождешься, чтоб рассказали!.. Бабка, покойница, вообще царица была! Ходила, нос выше головы!

– А с чего ж вы взяли, что – ее арестовали?

– Да как иначе, если к ним тогда участковый чуть не день через день ходил? Чуть не засада у них тут сидела?! «Волга» черная с оперативниками в штатском?! А мать с бабкой как тени ходят, рыдают, и все к ним «Скорые» ездят?!

– Нет, а вы сами видели, как ее, арестованную, вели? – продолжал провоцировать я.

Хороший метод добычи информации – завести собеседника. Человек в гневе порой проговаривается о том, о чем в спокойном состоянии промолчал бы в тряпочку. Тетя Паша со священным ужасом наблюдала, как я перечу сиятельной Вере Петровне.

– Куда ж она, тогда скажи, делась?! – в сердцах воскликнула хозяйка и так припечатала ладонью по столу – блюдца зазвенели.

– Сбежала, – хладнокровно ответствовал я.

– Сбежала! – со всей сардонической мощью, что даровал ей Господь, воскликнула хозяйка. – Куда ты от советской власти сбежишь-то?! Это сейчас ворье всякое бегает – да за ними и не охотится никто! Оно уж и бегать-то перестало! Сидит, опухло все от денег, важное!.. А от социалистической законности ты шиш куда убежал бы! Мы у советской власти все вот так были, – и Вера Петровна сжала немалый свой кулак с пальцами-сардельками. – Не разбегаешься!

Я не стал больше противоречить пенсионерке и кротко спросил:

– И больше Наташу вы что же, не видели?

– Нет, – покачала головой бабуленция. – Не появлялась она с тех пор.

– А родители ее?